– Можете забрать ее на свою стоянку? – спросил патрульных Полищук и показал искалеченную дверцу.

– Придется.

Думпис не настолько был пьян, чтобы заснуть за рулем. Полищук впустил его в машину, сам приладил трос и проводил взглядом уползавшую «хонду-цивик». Тоня стояла у дверей. Ей не сразу пришло в голову, что ждать следователя не обязательно. А когда пришло – оказалось, что они уже идут плечом к плечу по холлу.

Молча они поднялись на второй этаж. Тоня, не дожидаясь от следователя любезности, сама открыла дверь в номер – и увидела у окна Хинценберга с фотоаппаратом на груди.

– С вас причитается, Сергей, – сказал он. – У этой адской машины есть режим – не знаю, как он называется, но можно снимать целое кино. Я снял ваше побоище. Хотите посмотреть?

– Господин Хинценберг, еще вчера вы не умели отправить эсэмэску, – напомнила Тоня.

– Деточка, внуки так часто мне все это показывали, что количество перешло в качество, – вывернулся антиквар. – Если бы этого не случилось – чего бы стоила мировая философия? Но вот показать свое кино я уже не смогу. Сергей, вы умеете?

– Давайте сюда.

– Я никак не могу понять, зачем им понадобилась ваша машина, – сказал Хинценберг. – Может, они думали, что вы нашли клад и оставили его на ночь в бардачке? Ведь если они за вами следили, то должны были знать, что машину притащили на веревочке. Значит, что-то внутри…

– Так. Тот, с кем я сцепился, – вот он, – Полищук остановил кадр. – Впервые вижу эту рожу. А второй – ну сами понимаете…

– Одна задница, – подтвердил антиквар. – Впрочем, есть знатоки, которые могут и по ней опознать.

– Завтра же утром перегоню этот портрет нашим. А может, кто-то из здешних его опознает, – решил Полищук. – Хотя… Тоня, вы его видели?

– Я не разглядела, – призналась Тоня. – На мне были не те очки, к тому же темно…

– Ну, ладно.

Похоже, от драки и беготни Полищук малость протрезвел.

– Итак, что мы имеем? – спросил он. – Мы имеем компанию кладоискателей, одного из которых порешили лопатой. Видимо, чтобы забрать ксерокопию, которую мы нашли в кармане куртки. Значит, был человек, который знал всю эту историю с картиной. Или даже не один человек. Эти люди могли следить за кладоискателями. Возможно, они как-то вычислили местоположение каменного дурака, а количества шагов, или метров, или хоть аршинов – не знали. Что бы это могли быть за люди?

Полищук пристально посмотрел на Хинценберга.

– Это не они, – ответил Хинценберг. – Поверьте, не они. Они уже не в том возрасте, чтобы махать лопатами.

– А что же тогда они высматривали возле опушки? Я сам их видел, и вы их видели.

– Это не они, – повторил антиквар. – Я понимаю, что убить человека лопатой можно в любом возрасте. Но это не они.

Тоня поняла – речь о тех двух стариках. Что-то такое антиквар про них знал, но рассказывать ему не хотелось.

– Я пока вижу это так. Кто-то из родни или знакомых Анны Приеде – то есть человек, видевший у нее картину с «приапом», – узнал про раскопки возле коровника и как-то понял, что это связано с «приапом». Он стал выслеживать землекопов, чтобы отнять у них ключ к «приапу». Ему это удалось. Возможно, он даже знает, что там зарыто.

– Это логичная версия, – согласился Хинценберг. – Она многое объясняет. Но я поправлю. Одна команда выстроила свой план при помощи одной картины, другая – при помощи другой картины. А шифр, очевидно, допускает несколько толкований. Первая команда следила за второй командой, теоретически – за дружками Гунара Лиепы, и видела, что количество ям вокруг коровника растет, а толку мало. Но, когда человек из второй команды вдруг побежал кпать в неожиданном месте, первая команда поняла, что он сделал какие-то новые расчеты и шансы резко возросли. Им понадобились эти расчеты – и они отважились на убийство. Пока все складно. Вроде бы. Но в таком случае к вам в машину, Сергей, лезли какие-то совсем посторонние люди. Что они надеялись там найти? Меня смущает то, что они это проделывали на видном месте, как будто очень спешили.

– Меня тоже, – ответил Полищук. – Но еще меня смущает то, что вы темните. Эти два старца, которые непонятно зачем притащились в Кулдигу и побывали у Анны Приеде, тоже могли знать про картину, а серебро – предлог.

– Могли. Но, поверьте, не в ней дело. Во сяком случае, мне так кажется. Когда я буду уверен – тогда скажу, – пообещал Хинценберг.

– Ну, ладно. Спокойной ночи.

Это относилось сразу к антиквару и к Тоне.

– Деточка, он не такой уж плохой человек, – сказал Хинценберг. – Просто ты редко сталкиваешься с мужчинами хотя бы сорокапроцентными. А стопроцентного даже я сам за всю жизнь не встречал.

– Это как? – спросила Тоня.

– В каждом мужчине есть определенный процент мужчины. А остальное – непонятно что. Скажем, Хмельницкий – мужчина процентов на шестьдесят. Хотя внешне – на все семьдесят. Артист, – с легким неодобрением сказал Хинценберг. – В мужчине должно быть как можно больше процентов мужчины.

– То есть самца? – уточнила Тоня.

– Самца, деточка. Я знал кота, который был мужчиной на сто процентов. Он приносил еду своей беременной супруге. А вот среди хомо сапиенс таких не попадалось. Ты сейчас думаешь, что у меня неправильное понятие о мужчинах, кто активнее по дамской части – тот стопроцентный. Понимаешь, и это тоже… Я вот думаю – кем был тот, который для шифра выбрал не что-нибудь, а «приапа»? Ведь наверняка в нем было процентов восемьдесят мужчины…

– Пошляком он был.

– Самую чуточку. Ровно настолько, чтобы отличаться от старой девы, – усмехнулся Хинценберг. – И вот смотрю я на это художество, а сам явственно слышу: а вот хрен вам, не догадаетесь! Хотел бы я посидеть с ним за бутылочкой хорошего коньяка и поговорить о жизни, о политике и о женщинах…

Глава одиннадцатая

Курляндия, год 1658

Странное действие производит на некоторых людей грязная вода. Казалось бы, человек, вынужденный то и дело бегать в кусты, должен от этого впасть в безмозглое состояние и заниматься лишь бедами собственного брюха, чутко к нему прислушиваясь. Так нет же – фон Альшванг, валяясь в сарае и отрешившись от многих забот ради единой, загадочным образом проник в замысел своего дядюшки. Может быть, это случилось в полубреду. Разумного объяснения тому озарению, что вразумило баронова племянника, нет. Разве что такое – он и днем, и ночью, и в сарае, и в кустах не переставал думать о картине с «приапом» и о сокровищах. Затуманенный рассудок не в состоянии был рассуждать приземленно и логично, он вообще отсек всякую логику. Тут-то количество размышлений резким прыжком и перешло в качество.

– Я все понял… – прошептал он Кнаге. – Я понял, для чего картина…

Кнаге принес ему от мельника заваренные в кружке целебные травы. Не то чтобы живописец действительно желал исцелить фон Альшванга – просто ему осточертела вся беготня, жалобы и страдальческий вид.