— Смотрите в оба, мой славный Элоа. Это могут быть люди моего сводного брата. Я хорошо знаю его, Что бы он ни задумал, это всегда будет подлостью.
— Не волнуйтесь, благородная дама! Я видел стольких мародеров и разбойников всякого пошиба, что чую их, еще даже не увидев их грязных морд. Если они попытаются совершить какую-нибудь пакость, что же... Нас здесь пятнадцать молодцов, и мы уже давно ничего не боимся. Они на себе попробуют, как тяжелы наши лопаты, кирки и ломы [65] .
Элоа помог Аньес сесть в седло. Она поблагодарила его взмахом руки и поехала обратно.
По дороге Аньес обдумывала сведения, которые ей сообщил кузнечный мастер. Должна ли она рассказать об этом своему супругу и тем самым доставить ему очередные неприятности? Полно! Что она вбила себе в голову? В конце концов, что мог предпринять Эд? Улыбка озарила лицо Аньес, сразу же просветлевшее. Вероятно, Эд задохнулся от ярости, узнав, что из зависимого бедного вассала она через свое замужество превратилась в его сюзерена. Прекрасный реванш!
В сопровождении жандармов Аньес ехала по опушке леса Лувьер. Два года назад она здесь убила двух мужчин, двух мерзавцев, чтобы спасти свою дочь Клеманс от их когтей. Целая вечность. Странно, но она не помнила лиц этих разбойников.
«Клеманс, моя милая, моя нежная, моя дорогая! Как мне тебя не хватает! Где ты бродишь? Поиски, которые мы предприняли, чтобы найти тебя, не оставили мне надежды вновь тебя увидеть. Я представляю тебя красивой и здоровой. Я упрямо гоню от себя мрачные мысли. Так легко предполагать плохое, когда отсутствие любимого существа гложет тебя денно и нощно. Я желаю тебе только самого лучшего, тебе, которая была и остается моей лучшей. Я так боюсь, что они найдут тебя раньше, чем я. Тогда как ты сможешь защититься? Приспешники Гонория Бенедетти хотят уничтожить тебя. Они сделают это после того, как получат манускрипты, тайну которых ты оберегаешь. А он, рыцарь-госпитальер Франческо де Леоне, спасший мне жизнь, готовый пожертвовать своей жизнью, лишь бы сбылось пророчество, он еще не понял, что ты — существо Света, единственная женщина, которую он искал столько лет со всей преданностью и отвагой. Я не доверяю ему. Я не доверяю его любви и чистоте. Возможно, даже больше, чем проклятым негодяям, прислуживающим камерленго».
— Мы заночуем в мануарии Суарси, — сказала Аньес жандармам. — Я распорядилась, чтобы вам приготовили циновки в службах и хорошо накормили.
Она снова увидит ферму с квадратными башнями, отремонтированными по приказу ее супруга. Аньес не могла понять, почему у нее все чаще возникало желание оказаться среди этих толстых неприветливых стен, в огромных ледяных комнатах, которые она некогда считала ужасными. Впрочем, воспоминания о прошлой жизни порой приобретают надуманную сладость. А ведь Аньес было так страшно за себя, своих дочерей и челядинцев. Она боялась, что неурожай, эпидемия, злой рок поставят их жизни под угрозу. Она трудилась, как вилланка, буквально вырывая у земли плоды, которыми они могли хотя бы немного насытиться. Но сейчас, едва Аньес входила в просторный двор, как сразу же испытывала облегчение. Все воспоминания о Клемане были связаны с этим местом. Аньес перебирала их, когда осматривала службы, голубятню, расспрашивала людей, оставшихся в мануарии. Они проносились в ее памяти, как милые призраки, когда она спускалась к деревне Суарси, идя наугад по узеньким улочкам, вдоль которых теснились хижины. Улочки переплетались столь причудливым образом, что порой телеги, везущие сено, задевали крыши строений на очередном повороте. Как и многие другие мануарии, Суарси не имел права держать у себя оружие. В былые времена, когда король Англии еще не был объявлен врагом, хотя все постоянно боялись его, их могли спасти лишь неприметность и прочные стены. Этим и объяснялось, почему выбор пал на место, расположенное на возвышенности и окруженное лесом. Действительно, толстые крепостные стены, за которыми прятались крестьяне, сервы и мелкие ремесленники, спокойно и дерзко отразили не один натиск противника.
Как и надо было ожидать, в мысли молодой женщины вторглась Матильда. Но Аньес прогнала воспоминания об обольстительной улыбке, капризной мине, ревнивой зависти, ночном кошмаре. Насколько Аньес, несмотря на все свое беспокойство, привечала воспоминания о Клеманс, поскольку черпала в них силу и волю, настолько она вот уже в течение двух лет отторгала воспоминания о Матильде, своей старшей дочери, посеявшей в ней сожаление и непонимание. Аньес, узнав, что Матильда толкала их обеих, ее и Клемане, в безжалостную пасть инквизиции и лгала без стыда и совести, хотела бы возненавидеть старшую дочь всей своей яростью, всем своим ужасом. Возможно, со временем ей это удастся. Однако уверенность в том, что она сама стала виновницей испорченности девочки, не давала Аньес покоя. Ведь несправедливо, когда мать постоянно отдает предпочтение одному из своих детей. А ведь так оно и было. Аньес была слишком честной, чтобы попытаться разубедить себя в этом. Смех, разговоры с Клеманс, когда девочка уже понимала, что должна зваться Клеманом, но еще не знала, что была не внебрачной дочерью служанки-еретички, а второй дочерью Аньес... Их прогулки, веселое сообщничество и даже страх перед завтрашним днем объединяли их. Необходимо было признать: она любила Матильду как ребенка, воспитала ее, желала ей всего самого лучшего, старалась сделать ее жизнь менее тяжелой. Но она с упоением каждый день открывала для себя Клеманс. Подшучивая над ней, она ловила каждое движение, каждое выражение лица, ища в своей младшей дочери черты самой себя, родной матери девочки.
Аньес толкнула кобылу ногой. Ей не терпелось поскорее добраться до Суарси. У нее немного кружилась голова. Несомненно, от утомительной поездки.
Филипп Красивый слушал с непроницаемым лицом, устремив орлиный взгляд своих голубых глаз на мсье де Ногаре. Напряженный, он восседал на престоле [66] с резной высокой спинкой.
— Поскольку это предположение исходит из ваших уст, Ногаре, я сомневаюсь, что оно является глупой шуткой, — произнес монарх ледяным тоном.
— Разумеется, нет, сир, — ответил советник, который буквально сох на глазах, передавая королю содержание своего разговора с Джорджио Цуккари, генерал-капитаном ломбардцев.
Почувствовав плохое настроение своего хозяина, Дельме, любимая гончая Филиппа, подняла голову с черными полосами и недружелюбно посмотрела на Гийома де Ногаре. Ей не нравился запах этого человека, а гнев, который, как она догадывалась, бушевал в душе ее хозяина, державшего ее при себе днем и ночью, тревожил верную собаку. Время от времени она порыкивала.
— Спокойно, Дельме, моя красавица! — приказал ей Филипп. — Ногаре, неужели вы забыли, что Артюс д’Отон — мой друг?