Печаль сменилась злобой.
Она, Матильда, родилась в священных узах брака. В ней текла кровь, которой не пристало стыдиться, кровь Ларне со стороны ее деда Робера и кровь Суарси со стороны ее отца.
Она не желала чахнуть в сырых и печальных стенах Суарси. Она не желала считать яйца на голубятне, словно от этого зависела ее жизнь. Она не собиралась покрывать свое имя позором, продавая кубометры древесины за несколько туазов льна. В отличие от своей матери. Ни за что на свете.
Что касается Клемана, то он мог подыхать вместе со своей дамой, если ему так было угодно. Матильду меньше всего на свете беспокоила его судьба. Она была сыта по горло его превосходством, которое он демонстрировал ей в течение стольких лет!
Клеман находился во власти болезненного исступления. Бесповоротный ход времени стал каким-то колдовским.
Аньес хранила молчание, но Клемана невозможно было обмануть. Если Эд захотел бы поверить в непростительную связь дамы де Суарси со своим каноником, если бы он выяснил скрываемую правду о Сивилле, он мог бы прибегнуть к помощи одного из инквизиторов Алансона. Мальчик содрогнулся от ужаса.
Клеман помнил эту сцену, словно она произошла вчера. Ему было пять лет. Жизель, кормилица, занимавшаяся им, привела его однажды вечером в комнату его дамы. Он знал, что обе женщины очень привязаны друг к другу. Они долго смотрели на него, а потом Аньес прошептала:
– Может, это преждевременно?
На что Жизель ответила:
– Мы не можем больше медлить. Это слишком опасно. Тем более что она догадывается о правде, только пока не понимает ее. Я слежу за ней, и я заметила.
В тот момент Клеман спрашивал себя, о чем спорили женщины.
– Но она такая маленькая… Я боюсь, что…
Кормилица резко оборвала Аньес:
– Сейчас эти чувства больше неуместны. Подумай о том, что произойдет, когда другие узнают о нашей тайне.
Вздохнув, Аньес де Суарси начала рассказывать. Она объяснила ему то, что он должен был знать относительно своего рождения. Он должен был понять, что только абсолютная тайна могла их спасти. Когда его матери Сивилле Шалис не было еще и пятнадцати лет, она попала под влияние вальденской* ереси евангельской чистоты. Она бросила свою семью, зажиточных горожан Дофинэ, чтобы тайно соединиться со своими духовными братьями и сестрами и стать их священнослужителем. Кто-то выдал маленькое братство, но девушке удалось бежать от правосудия. Она скрывалась, шла по ночам, точно не зная, где находится, выпрашивала кусок хлеба за несколько часов работы. Случилось неизбежное: она встретилась с лихими людьми. Два пьяных разбойника изнасиловали ее, избили, а затем бросили умирать. Сивилла уже знала, что беременна, когда однажды вечером подошла к стенам мануария. Аньес приютила ее, прекрасно понимая, что становится сообщницей еретички. Даже если бы юная женщина открылась ей, дама де Суарси все равно не приказала бы своим людям прогнать ее. Аньес немного помолчала прежде, чем поведать Клеману о самом худшем: его мать не смогла смириться с мыслью, что ее душа была заключена в грязное тело. Она обрекла себя на смерть от лишений и голода, распростершись на полу часовни в ту убийственную зиму 1294 года.
Жизель, почувствовав, что ее госпожа не сумеет признаться в остальном, сказала:
– Умирая, она вытолкнула тебя из своего чрева. Это произошло 28 декабря.
Клеман был потрясен. Из его глаз потекли крупные слезы. По неподвижно застывшему взгляду Аньес он понял, что она вновь как наяву видит этот кошмар. Аньес положила свою дрожащую руку ему на голову, а затем сказала прерывающимся голосом:
– Ты не мальчик, Клеман. Вот почему мы настаивали, чтобы ты никогда не мылся вместе с другими детьми слуг, чтобы ты сторонился их и не участвовал в их играх…
Он – она – с некоторых пор догадывался об этом, заметив, что его тело было больше похоже на тела девочек.
– Но… почему… – пробормотал он.
– Потому что я не смогла бы оставить на службе девочку, лишившуюся матери. Ты стала бы одной из бесчисленных сирот, которых посвящают Богу и которые заканчивают свои дни в монастыре. Этого потребовал бы Эд де Ларне, и я не смогла бы воспротивиться ему. Я не хотела для тебя… Из-за своего рождения ты не смогла бы занять в монастыре достойное место…
На мгновение Аньес закрыла глаза. Когда она вновь заговорила, ее голос звучал тверже:
– У сирот низкого происхождения есть только один выбор: прислуживание, порой хуже… Но ты еще слишком мала. Эти сироты лишены доступа к знаниям, а их жизнь превращается в пытку, от которой я хотела тебя избавить… Если мой брат и ему подобные узнают, кто ты на самом деле… Надо, чтобы ты понял, малыш Клеман, что никто никогда не должен узнать правду. Никогда… Впрочем… может быть, когда-нибудь настанет более подходящий день… Твоя судьба была такой жестокой. Ты это понимаешь?
– Да, мадам, – пролепетал он, заливаясь слезами.
Он – она – плакал всю ночь, спрашивая себя, хотела ли его мать, о которой он мечтал, представляя ее прекрасной, как звезда, и нежной, как солнечный лучик, чтобы он умер до рождения. Что значила его столь ничтожная жизнь, если даже мать не желала, чтобы он родился? Этот вопрос мучил его несколько недель, прежде чем он отважился задать его своей даме. Она посмотрела ему прямо в глаза, склонила набок голову, так что вуаль соскользнула по лифу платья, и улыбнулась такой прекрасной, такой безнадежной улыбкой:
– Мне бесконечно дорога твоя жизнь, Клеман… Клеманс. Клянусь тебе всей душой.
У него была Аньес. Жизнь Клемана сводилась к жизни его дамы. В конце концов, она его кормила и защищала, как если бы была ему матерью. Она любила его, и в этом он был уверен. А он – он ее просто обожал.
Что касается всего остального, то перемена пола, по сути, не имела для него особого значения. Его дама была права. Быть дочерью-сиротой низкого происхождения, да еще рожденной еретичкой, значило быть ничем или еще хуже. Он будет по-прежнему считать себя мальчиком ради собственного спасения и ради спасения Аньес. К тому же жизнь мальчика была намного более захватывающей, чем жизнь, которую отводили девочкам…
Клеман вытер рукавом слезы, которые текли из его глаз, делая мокрым подбородок. Хватит. Хватит вспоминать. Прошлое быльем поросло. Надо думать о будущем. Надо жить, жить вопреки тем бесчисленным опасностям, которые все ближе подступали к ним.
Почему он чувствовал, что нужно непременно проникнуть в тайну дневника Эсташа де Риу и его редактора? Чем могли им, Аньес и ему, помочь помарки, вопросы, поиски этих людей, которые, возможно, давно умерли? И все же какой-то необъяснимый инстинкт заставлял его анализировать этот дневник. Он ничего не понимал в астрологической и астрономической тарабарщине, в непонятных математических расчетах, гневных или восторженных комментариях, в невысказанных до конца признаниях.