— Что, попытка шантажировать инквизицию оказалась тщетной? — Он указал на дату, написанную на стене: — Восьмой день десятого месяца никогда не наступит. Коперник ошибался. Таково желание Папы.
— Желание Папы?
— Да. Его святейшество поручил мне составить новый календарь, соответствующий новому времени. И будь уверен, того дня, на который по Копернику приходится finis mundi, в этом календаре не будет.
— Но ведь сам факт не упраздняется из мира!
— Так считаешь ты и тебе подобные! Большинство христиан все еще верят предписаниям Церкви, потому что она просвещена Святым Духом. А Коперник был лжепророком, и тебе больше нет в нем никакого проку. Можешь сжечь его книгу.
— Сжечь?! Такое кощунство пристало только Церкви, во всяком случае, ни о каком другом учреждении, которое сжигало бы книги, я не слышал.
Клавий начал раздраженно рыться в своих бумагах.
— Почти все книги от дьявола, их надо сжечь! — заявил иезуит. — Того, что скрывают в своих стенах монастыри, достаточно, чтобы тысячу лет питать адский огонь. Будь проклят Генсфляйш [119] из Майнца, который изобрел книгопечатание! Книги принесли человечеству одни лишь беды.
— Они сделали человечество умнее, а это — беда для Церкви, ведь знание — величайший враг веры, — возразил Леберехт.
Иезуит сорвал с головы берет, швырнул его наземь и выкрикнул, указывая пальцем на непрошеного гостя:
— Однажды тебя схватит инквизиция, и я не могу сказать, что буду сожалеть, видя, как ты горишь на костре. Людей вроде тебя Бог не оставляет безнаказанными. Ты можешь быть рослым и сильным, но ты слабак в сравнении со священным трибуналом. Неужели ты всерьез верил, что сможешь шантажировать инквизицию и перевернуть весь мир? В этом потерпели поражение даже великие люди, которым ты не чета. Твой отец был сожжен как колдун, и тебя, Хаманн, ждет та же участь…
Не успел Клавий закончить, как Леберехт прыгнул через стол, схватил своего врага обеими руками за воротник и начал душить. Глаза иезуита вылезли из орбит, в остальном же он не выказал ни малейшего волнения. Лишь когда ему стало недоставать воздуха, он попытался вырваться из объятий противника. В смертном страхе Клавий начал махать руками и при этом правой рукой задел свечу, стоявшую на столе. Та упала, и уже в следующее мгновение загорелись бумаги и пергаменты. Но Леберехт не отпускал его.
— Ты же любишь пламя! — кричал он с демоническим выражением на лице. — Тебе наверняка приятно смотреть на него!
Борясь из последних сил, Клавий все-таки высвободился из удушающей хватки каменотеса. Он опрокинул стол, стоявший у него на пути, и кинулся к двери. Когда он ее распахнул, в комнату ворвалась струя воздуха, и огонь быстро охватил пол и стены.
Леберехт одним прыжком выбрался наружу через дверной проем. Волосы и одежда его были опалены огнем. Он кашлял, плевался и тер лицо рукавом.
Между тем со всех сторон сбегались люди, чтобы наблюдать зрелище горящего дома. Пламя считалось карой Божьей, и, если она наступала, сочувствия не было. Зеваки орали, старухи даже пританцовывали, никто не делал попыток потушить пожар. Хотя Леберехт своими глазами видел, что Клавий оставил дом перед ним, он не мог разглядеть иезуита среди зевак. Когда он покинул место пожара и вернулся в свой барак, его начало мучить гнетущее предчувствие.
Следующей ночью Леберехт впервые за долгое время провалился в глубокий сон и, вероятно, проспал бы этим утром, если бы вскоре после рассвета не был разбужен яростным стуком в дверь. На пороге стоял Карвакки, который явился, чтобы сообщить ему, что Туллия произвела на свет сына. Большеголовый был весел, как дитя, размахивал руками, показывая размеры ребенка, который, судя по всему, был просто великаном. Туллия чувствует себя хорошо, сообщил счастливый папаша, она стала даже красивее, чем прежде, и их совместное желание заключается в том, чтобы он, Леберехт, стал крестным отцом малыша. Леберехт согласился.
Молодому человеку с трудом удалось отговорить Карвакки от того, чтобы отменить в этот день работы на строительстве собора Святого Петра и устроить грандиозное пиршество с каменщиками, каменотесами и возчиками. Он убедил мастера, что Папа вряд ли поймет такое озорство. В конце концов они договорились устроить совместную круговую чарку после работы.
В этот день Леберехт привычно выполнял свою работу, несмотря на то, что мысли его были заняты теперь не только Мартой, но и Клавием. Ни одного человека он не ненавидел так, как иезуита, но неизвестность о его судьбе вызывала у него беспокойство.
К полудню из Ватикана прибыл гонец с новостью: государственный секретарь Гамбара желает говорить с ним. Весть эта не предвещала ничего хорошего. Леберехт не сомневался, что вызов связан с Клавием.
— Когда? — коротко спросил он.
— Немедленно, если вас устраивает, — ответил благочестивого вида посланник.
Леберехт оглядел свою запыленную одежду, раздумывая, соответствует ли его внешний вид появлению в Ватикане, но потом гневно сказал:
— Устраивает. Пойдемте!
Когда, следуя за благородным посланцем, он шел в папский дворец, в голове его теснились тысячи мыслей. Возвышавшийся посреди гигантской строительной площадки собор Святого Петра, будучи невероятно массивным строением, производил неважное впечатление: он не казался ни прекрасным, ни вызывающим благоговение, как того желал Пий V. Но это впечатление обращалось в противоположное, едва посетитель переступал порог главного портала. В бесконечных переходах, залах и коридорах белый, красный и зеленый мрамор чередовался с фресками и картинами в золотых рамах, а поскольку ни одна из многочисленных дверей, ручки которых находились над головами посетителей, не имела номера или таблички, этот святой лабиринт, как никакой другой, годился для того, чтобы затеряться в нем. Монсеньоры в одеяниях с пурпурной каймой и сановники в черных сутанах с одухотворенным видом плыли по коридорам по двое, словно грешные души. Спрятав в рукава свои грешные руки, они ни разу не удостоили чужака благочестивым взглядом.
На долгом пути, который после множества поворотов вокруг своей оси, казалось, начал повторяться, у Леберехта появилось ощущение, что его внушительный рост сократился до роста карлика. Наконец молчаливый посланец остановился перед двустворчатой дверью. Она вела в холодный вестибюль с затянутыми красной парчой стенами, где не было никакой мебели. Когда дверь со скрипом захлопнулась, Леберехт оказался один в центре помещения. Он никогда не видел подобной роскоши и чувствовал себя так, будто попал в ловушку.
Утрата Марты сделала его равнодушным к собственной судьбе. Он готов был отказаться от реабилитации отца, лишь бы только получить свою возлюбленную обратно. Ничего иного этот вызов означать не мог.
Тут перед ним отворилась дверь, которой он до сих пор не замечал. Пурпурный сановник сделал пригласительное движение рукой.