Глаза его — светлые, с размытыми зрачками — казались больше под толстыми линзами очков. В общении он, как я уже говорил, обладал манерами сердечными, хотя порою был излишне напорист и непререкаем; в сердечности его была некая натянутость.
— Сожалею, сэр, но мне об этом совершенно ничего не известно.
Биши принес для меня стул и предложил мне стакан мадеры, который я охотно принял.
— Поездка вас утомила, Виктор. — От него не укрылись мои апатия и усталость. — Это вас подбодрит.
Отец с дочерью глядели на меня с бесстрастным интересом и ждали, когда я заговорю.
— Мне пришлось многое пережить за это время, — сказал я.
— Разумеется. Уильяму и Мэри известны все печальные обстоятельства дела. Вы можете говорить, не скрываясь.
— Мне тяжело говорить.
— Вы были на похоронах Гарриет?
— Да.
— Присутствовали ли вы на казни Дэниела?
Я оглянулся, ища глазами Фреда, но он потихоньку вышел из комнаты, наверняка в поисках общества домашних слуг.
— Да. Он умер храбрецом. Он был невиновен.
— Откуда вам это известно, сэр? — В вопросе мистера Годвина прозвучал вызов.
— Мне это известно. Я знаю — знал — Дэниела Уэстбрука. Я навещал его в тюрьме. Человека более мягкого не было во всем свете. Он не имел никакого отношения к этому преступлению. Ни малейшего.
— Других подозреваемых не было, — сказал мистер Годвин. — Мы читали публичные издания даже в Марлоу.
— Убийца разгуливает на свободе.
— Вы, мистер Франкенштейн, располагаете приватными сведениями?
Вопрос этот мисс Годвин задала мне с легчайшим выражением улыбки.
— Нет. По этому делу у меня нет никаких сведений — я знаю лишь то, что подсказывают мне инстинкт и интуиция. Будучи леди, вы наверняка не откажете мне в праве на них.
Тут она взглянула на меня с интересом:
— В инстинкте немало правоты и справедливости. Мой отец исповедует принципы более рациональные, я же всегда верила в пророческую силу воображения.
— Она читала Кольриджа, — сказал ее отец. — Она ревностная сторонница божественного откровения.
— Без воображения, отец, человеческая оболочка лишь прах и пепел.
— К чему заходить столь далеко?
— Разве не дозволено преступить черту, чтобы войти в идеальный мир?
Биши слушал их беседу молча, и я не мог не заметить глубокого восхищения, которое он выказывал Мэри. Мне казалось странным, что он, после недавней смерти Гарриет, находится под столь большим впечатлением от другой женщины. Впрочем, интерес его не был для меня полной неожиданностью. Я слыхал о Мэри Уоллстонкрафт Годвин, матери Мэри. Она была автором «Защиты прав женщины» — книги, которую я, в бытность свою студентом в Швейцарии, прочел с огромным пылом. Да, с пылом — другого слова не подберешь. Она внушила мне любовь к свободе во всех ее проявлениях; я уверовал в то, что счастье — необходимое право всех людей вне зависимости от пола. Я надеялся, что мисс Годвин отмечена признаками материнского гения. Вскоре я понял, что она обладает достоинствами не столь ярко выраженными, однако не менее привлекательными.
Биши словно угадал мои чувства — мгновение спустя он, под предлогом того, что желает устроить «частный симпозиум», отвел меня в дальний конец комнаты.
— Виктор, похорон мне было не вынести, — сказал он. — Этот ужас. Эта бессмысленность. Она все так же мила и дорога мне. Эти воспоминания останутся со мной навеки.
— Что будет с ребенком?
— Ианте лучше жить с Уэстбруками. Я распорядился, чтобы мой банкир выплачивал им ежегодную сумму. — Он взглянул на меня с мольбой, словно ища моего одобрения.
— Вы сделали все необходимое, Биши.
— Но правильно ли это?
— Разумеется. — Я замолчал на мгновение. — Вы упоминали мистера Годвина и прежде.
— Рассказывал ли я вам, что посещал его в Сомерс-тауне? Я всегда им восхищался, с тех самых пор, как прочел его «Исследование о политической справедливости». Я разделяю его мнение о том, что человека возможно улучшить, более того — сделать совершенным.
— Вот как? И что же привело его к подобному заключению?
— Вы, Виктор, не всегда были столь скептичны.
— Я лишь задаю вопрос.
— Мистера Годвина живо увлекает вопрос о человеке естественном. Первые люди на земле не были дики или жестоки. В естественном состоянии своем они были мирны и добронравны. Лишь тирания закона и обычаев превратила нас в то, что мы есть. Однако человека возможно совершенствовать. Стоит нам освободить его от оков, и он обретет способность к постоянному росту.
— Вы тоже так считаете?
— Это догмат веры. Некогда и вы, Виктор, готовы были с этим согласиться.
— Прежний мой жар, Биши, успел остыть.
— Вы в самом деле здоровы? Что сталось с вашею весной?
— Боюсь, она уступила дорогу зиме.
Как хотелось мне скинуть свое бремя, рассказать ему обо всем происшедшем самым точным и обстоятельным образом! Но я прекрасно понимал, что даже Биши сочтет меня безумцем.
— Смерти Гарриет и Дэниела, — отвечал он, — стали для нас чудовищным ударом. Вы, милый мой Виктор, впали в меланхолию, от которой я клянусь вас спасти. Вы останетесь с нами в Марлоу до тех пор, пока полностью не выздоровеете. Мы будем проводить долгие дни в тишине и покое. Мы будем путешествовать по Темзе. Вот увидите. Да вы уже возвращаетесь к жизни! Пойдемте — вернемся к Годвинам.
В ходе беседы выяснилось, что отец с дочерью решили обосноваться в Марлоу для того, чтобы помочь моему другу утешиться после смерти Гарриет. Они сняли дом неподалеку, но после настоятельных просьб Биши согласились переселиться в сам Альбион-хаус. Места здесь, по его словам, довольно было для всех. У меня создалось впечатление, что мистер Годвин находится в стесненных обстоятельствах и, как следствие этого, рад принять предложение. Не исключал я и той возможности, что в придачу он не отказывается от сумм, предлагаемых ему Биши из собственного кармана. Денежные вопросы Биши нисколько не занимали.
— Не понимаю, мистер Шелли, к чему вам лодка в такую ужасную погоду? — спросила мисс Годвин.
— Я просил вас звать меня Биши.
— Да, мне следует отучиться от хороших манер.
Она была молода и поразительно хороша собою: густые черные волосы, ниспадавшие завитками и кольцами, тонко очерченный лоб, позволявший сделать заключение о высокоразвитом воображении, и темные выразительные глаза. Всегда казалось, будто она только пробудилась ото сна; в состоянии покоя лицо ее выражало мечтательность, едва ли не покорность. Разговаривая со мною, она внимательно смотрела на меня, но затем вновь отлетала в некий внутренний, полный раздумий мир.