— У меня имеются на его счет подозрения.
— Подозрения? Дело совершенно ясное. Он совратил одну из девушек с соседней виллы, и тамошний народ готов его линчевать. Характер его сделался непереносим. Кричит на слуг, оскорбил в лицо Шелли.
— Каким образом?
— Назвал его бумагомарателем и никому не известным писакой.
— Чем же отвечал Шелли?
— Побледнел. Затем повернулся и вышел из комнаты. Я не мог этого более выносить, Франкенштейн. Уехал без предупреждения — на случай, если бы Байрону вздумалось попытаться мне помешать. Когда я видел его в последний раз, он предавался очередной пьяной забаве: слонялся по саду и лупил по деревьям тростью.
— Ваша опийная настойка могла бы его успокоить.
— Безумцу нельзя давать опиата. От него безумие лишь усиливается.
— Вы полагаете, он сошел с ума?
— Ополоумел, потерял человеческий облик — называйте как угодно.
— Нет, Полидори. Безумие молчаливо и тайно. Вы не согласны? Кипение страстей — признак излишне чувствительной конституции, только и всего.
— Какова бы ни была причина бешенства его светлости, свидетелем его я быть не желаю. Потому и вернулся.
— Есть ли у вас жилье?
— Нет. — Он взглянул на меня едва ли не с вызовом.
— Где вы собираетесь остановиться?
— Я надеялся, Франкенштейн, что смогу остановиться у вас.
В тот момент мне в голову не пришло ни единой подходящей отговорки.
— Здесь?
— Вы разве не здесь живете? Я знаю, что у вас есть свободная комната.
Итак, тем же днем Полидори, решительный и находчивый, переехал на Джермин-стрит. В глубине дома была комнатка, которая, по его словам, подходила ему как нельзя лучше. Когда я сообщил новость Фреду, тот лишь закатил глаза.
— Ты ведь позаботишься о том, чтобы доктору было удобно?
— О да, сэр. Еще как позабочусь. Надеюсь, он ест отбивные.
Когда Полидори устроился, я сказал ему, что вынужден вернуться к работе. Он кивнул. Казалось, дальнейших разъяснений ему не требовалось. Итак, с началом сумерек я отправился в восточном направлении и приехал в Лаймхаус. Уезжая, я запер мастерскую на замки и засовы, а окна забрал решетками от любопытных взглядов. Потому все внутри осталось нетронутым. Я тотчас же принялся заряжать электрические колонны и с радостью увидел, что в них снова теплится жизнь. Не прошло и нескольких часов, как я готов был браться за опыты по управлению электрическим потоком. К примеру, я заметил, что, изменяя схему расположения металлических пластин и цепей, окружавших колонны, мне удается на мгновение добиться определенного отклонения потока. Я продолжал работать до поздней ночи, но далее дело не продвигалось. Мне необходима была сила бо́льшая, нежели та, что я покамест способен был вызвать. Кроме того, я предполагал, что мне следует открыть другой источник электрического притяжения, который заставил бы поток подчиниться. Все это мне еще предстояло.
В надежде развеять мысли в этот тихий предрассветный час, я решил пойти на Джермин-стрит пешком. Но тут поднялся сильный ветер. Я шел улицами, и каждый падающий лист, сдуваемый ветром наземь, казалось, отбрасывал тень. По кирпичной кладке скользила и моя собственная тень. Она склонилась вперед, спеша, будто существовала сама по себе. И тут подле меня снова оказался он. Он ничего не говорил, лишь шел рядом со мною, шаг в шаг. Наконец он произнес своим ясным, благозвучным голосом, который я успел так хорошо узнать:
— Я сдержал свое слово. Видите? Я всегда буду рядом с вами — ближе, чем вы способны себе представить.
Он остановился и подождал, пока я, продолжая идти по улице, отдалюсь на пару шагов. Когда я обернулся, он исчез.
Придя на Джермин-стрит, я, к удивлению своему, обнаружил Полидори у себя в кабинете.
— Прошу прощения, Виктор. Я забрел в вашу комнату по чистой случайности. На меня нашел бродячий стих. — Вид у него был смущенный.
— Бродите где вам угодно. У меня нет секретов.
— Вот как? — Он взглянул на меня с опаской и не без тени злого умысла.
— С чего бы мне вас обманывать?
— Вы глубокий человек, Виктор. Очень глубокий. Боюсь, мне никогда не достигнуть вашей глубины.
— Стоит ли пытаться?
— Мне известно, что вы страдаете от нервического страха.
— О, я страдаю от многого. — Я прочистил горло. — Сознаюсь, бывают моменты, когда я испытываю страх.
— Боитесь ли вы сейчас?
— Чего?
— Меня.
— С какой стати вы заводите этот разговор?
— Вы меня в чем-то подозреваете.
— Подозреваю?
— Вы говорите, что у вас нет секретов. Однако же боитесь, что я их разведаю. — Он засмеялся, продолжая тем не менее внимательно глядеть на меня.
— Вам когда-либо доводилось совершать зло, Виктор? Для того лишь, чтобы доказать, что вы на это способны?
— Этот же самый вопрос задавал мне Байрон.
— Он одержим этой мыслью. Он рассказывал мне историю некоего церковного служки по имени Монро. Рассказывал ли он ее вам?
— Нет.
— С тех пор прошли годы. Это было еще до нашего с вами приезда сюда. Служка этот окончательно потерял веру. В душе он говорил: Бога нет. Однако по-прежнему служил службы, раздавал своим прихожанам вино и хлеб, проповедовал с кафедры о Судном дне и спасении.
— Отъявленнейший лицемер.
— Ему это было известно. Он корил себя, горько сокрушаясь. Он плакал. Он резал себя ножами. Во всем этом он впоследствии сознался. Желание его освободиться от мучений было велико. Но как ему было разорвать эти путы? Мало-помалу он придумал план — хотя нет, пожалуй, это произошло в одно мгновение. В голову ему пришло деяние совершенно безрассудное.
— Продолжайте.
— Спастись, решил он, ему поможет лишь одно: тягчайшее, злонамеренное преступление, совершенное безо всякого мотива. Скажем, если он, к примеру, убьет ребенка. Не ради удовольствия, нет — случайным образом выбрав дитя, он задушит его. Тогда он освободится от Бога. А что, если деяние доставит ему удовольствие? Тогда, сказал он сам себе, он станет богом. Во всей вселенной не будет силы выше его самого. Действия его не повлекут за собой никаких последствий: ни наказания, ни стыда, ни вины, ни ада. Он окажется по ту сторону врат добра и зла. Он докажет, что дозволено все. Вот что сказал он сам себе.
— Совершил ли он преступление, к которому стремился?
— Он убил старуху. По свидетельствам, однажды вечером, в сумерках, он выбрал ее из толпы и последовал за нею домой. Свои церковные одежды он снял и надел простой плащ и брюки. Она жила одна в домике за самым Хаммерсмитом. Там-то он ее и убил. Не раз и не два ударив ножом, взятым из ее же кухни, он бежал под покровом темноты. О преступлении было сообщено повсюду, однако отыскать убийцу не удавалось. Тем временем служка продолжал вести обычную свою жизнь в церкви. Со всем тем радости его не было предела. Богослужение он выполнял с великим пылом и проповедовал красноречивее прежнего. Он нашел спасение в едином бессмысленном деянии.