— Тебе пока ничего. У меня другое поручение для тебя.
— Касательно?..
— Я убежден, что Майлз Вавасур бросил тень на наше общество. Он меня очень беспокоит. Что-то он такое выискал в нашей святой вере. И теперь готов забиться в любую норку. Припадает к земле, словно умирающий жаворонок или перепуганная курица.
— Кто, Вавасур? Барристер?
— Да, он самый. Законник. У того, кому выпало родиться в гнезде болтунов, словесный поток не скудеет никогда. Ему лишь бы бормотать, лишь бы нашептывать. Эту глотку надо заткнуть. Унять его шепоток. Ты же человек ученый. Знаешь французский. Vous estes sa morte. [103] Обуздать коня мало. Нужно укротить его навсегда.
Эмнот понял намек:
— За кого мне теперь трястись от страха? За него или за себя?
— Ты же знаешь: для нас убить — значит обрести свободу. Мы намного выше закона. Мы — царство любви. Если любовь крепка, закон ей ни к чему.
Избранные твердо усвоили непреложный догмат: им позволено безнаказанно убивать, если им подсказывает чутье или настроение; тогда они преисполняются божественным дыханием всего сущего и становятся блаженными. Бог ежеминутно убивает свои творения. Но избранным запрещено убивать ради выгоды или со злым умыслом; следовательно, случай Майлза Вавасура можно толковать двояко.
— Ты, Эмнот, человек надежный, как скала. Известен тебе какой-нибудь редкий, тайный яд?
— Есть один способ…
— Используй его незамедлительно. Храни тебя Бог. — Эксмью нещадно поскреб ногтями предплечье. — Уповаю на Господа. А на тебя уповаю еще больше.
— Таково, стало быть, твое желание?
— Затяни на нем недоуздок, выпусти дух. Покончим с этим делом.
— Так я должен его умертвить?
— Пока мне сказать тебе больше нечего. С нами Бог. — Эксмью взглянул на небо. — Пошли. А то скоро вечер.
Кутаясь в плащи от налетевшего ветра, они зашагали по широкой улице в сторону собора.
Продавец индульгенций побрел по Вуд-стрит обратно и вновь запричитал:
— О, Иерусалим, Иерусалим! Где сострадание? Где кротость?
Но для Эмнота Халлинга и Уильяма Эксмью его нытье слилось с завыванием ветра.
Вернувшись в свою келью в Сент-Бартоломью, Эксмью тут же достал перо, пергаментный лист и в неверном свете сальной свечи поспешно нацарапал письмо, адресованное Томасу Гантеру, проживающему в Баклерсбери, под вывеской песта, возле церкви Сент-Стивен в Уолбруке. «Истинно надежный и любезный моему сердцу друг, душевно приветствую тебя, — начал он и далее предложил Гантеру встретиться с автором послания на рассвете в лесу близ Кентистона, — чтобы обсудить разные серьезные дела, касающиеся тебя, а также лондонских церквей, которым грозит сожжение. Один твой верный друг раскроет там тебе свои помышления о предприятии, имеющем отношение к твоим интересам и твоей безопасности. Сейчас больше писать не стану, но намереваюсь присовокупить еще несколько строк после нашей встречи, где представлю подлинные доказательства того, что хочу тебе сообщить. Храни тебя Иисус. Nota bene: Я выбрал для встречи кентистонский лес, ибо там мы можем не сомневаться, что ни одной живой души близ нас не будет. Встретимся, и ты меня узнаешь».
Эксмью подозвал посыльного, дал ему пенни за услугу и строго-настрого приказал говорить, что письмо он получил от совершенно незнакомого человека. Помощник настоятеля был доволен собой: капкан он поставил на славу.
Мореход Гилберт Рослер поселился в Лондоне, в гостинице для путешественников. Хотя теперь он прочно осел в городе, ему нравилось, что беспрестанно сменяющие друг друга постояльцы занимают его разными историями про свои приключения. Сам Рослер когда-то ходил далеко на север, до самой Исландии; плавал в Германию и Португалию; бывал в Генуе, оттуда иной раз доплывал до острова Корфу. Случалось ему водить суда на Кипр, на Родос и даже в Яффу. Но, живописуя соседям по спальне эти странствия, он уносился в своих фантазиях много дальше тех мест, в самые неизведанные уголки земли.
Гостиница находилась в переулке Сент-Лоренс-лейн; над входной дверью красовалась, как положено, вывеска с изображением развесистого куста. В общей спальне стояло семь кроватей на колесиках, постояльцы спали на них попарно, валетом. Все это очень походило на корабельную каюту, и потому было по душе Гилберту Рослеру; кровать он называл исключительно койкой, а соседей по спальне величал мичманами. По обычаю, все спали голышом и наготы не стыдились, приговаривая, что вид голого мужчины обращает в бегство змею. Впрочем, нагота наводила на мысль о бедности и наказании — словно все собравшиеся в гостинице путешественники добровольно решили сообща изведать неприкрытую суть человеческого существования. За пенс можно было снять койку на ночь, за шесть пенсов — на неделю. В гостинице имелись также три отдельные комнаты, каждая запиралась на засов и ключ. Хозяйка, госпожа Магга, сдавала их за шиллинг в неделю.
Как многие лондонские домовладельцы, Магга безумно боялась пожара, и, поскольку причиной беды чаще всего бывала свечка, от которой вспыхивала солома, Магга держала все свечи у себя, самолично зажигала их по вечерам и самолично же гасила через час после наступления ночи. Несколькими месяцами раньше она попросила Рослера взять на себя эти обязанности в пределах спальни: природная стыдливость не позволяла ей расхаживать среди голых мужчин. В благодарность Магга снизила ему недельную плату за питание до двух шиллингов, а трапезничал он неизменно за главным столом. Чтобы оплачивать житье в гостинице, Гилберт водил груженные углем баржи вверх по реке Флит, от самого устья у Си-Коул-лейн на север, к лесу близ Кентистона, или Кентиш-Тауна, где обосновавшиеся на берегу металлисты устроили настоящую литейную мастерскую.
Как-то в самом начале октября Гилберт пригласил Маггу к себе на судно. Она уже говаривала ему, что не прочь подняться по речке выше, потому что никогда дальше Кентистона не бывала. Еще девочкой в праздник юной Девы Марии ее возили в церковь Сент-Панкрас. Вместе с другими детьми Магга плясала там вокруг дерева, украшенного изображениями Богоматери, но местность помнила смутно. Первого октября был канун праздника ангелов-хранителей. А предыдущим утром парламент, собравшись в Вестминстерском зале, принял отречение от престола короля Ричарда II. Архиепископ Кентерберийский спросил членов палаты, утверждают ли они «приведенные причины смещения короля с престола», и в ответ раздались крики: «Да, да, да!» На вопрос Генри Болингброка, одобряют ли они его восшествие на трон «всем сердцем и искренним словом», в ответ опять прозвучало дружное: «Да, да, да!» Сообщения о сей великой перемене в истории Англии Гилберт и Магга восприняли с молчаливой покорностью, почти равнодушно. Перипетии судеб сильных мира сего их ничуть не занимали.
Магга вышла на нос баржи и села на маленькую скамеечку; Гилберт стоял рядом и с помощью длинного шеста вел судно против течения. Его помощник, совсем юный парнишка, подгребал на корме веслом. Отчалив от пристани на Си-Коул-лейн, они поплыли мимо громадной тюрьмы «Флит», окруженной сточной канавой. Магга прикрыла нос рукавом. Пара узников, протягивая плывущим мимо лодочникам и пассажирам коробок и блюдце, просили подаяния. Баржа подошла к берегу так близко, что Магга разглядела рисунок на оловянном блюдце: дверь в острых шипах. С воды ей открывался прекрасный вид на лощину, по которой текла река. На восточном, более высоком и крутом, берегу стояли дома и сараи, а у самой воды тянулись навесы дубильщиков кож, и Флит здесь окрасился в темно-багровый цвет. Будто превратился в кровавую реку. Воздух тоже был нечист, к нему примешивалась вонь от гниющих внутренностей, которые свозили сюда со скотобойни и сваливали прямо в воду.