Тесная связь между алхимией и начатками науки проявлялась и в самом сердце Лондона. Ньютон, приехав в столицу купить книги для своих исследований, взял карету до таверны «Лебедь» на Грейз-инн-лейн, а оттуда дошел или доехал до Литтл-Бритн. Там у книгопродавца Уильяма Купера он приобрел такие алхимические трактаты, как «Theatrum Chemicum» Зетнера и «Рипли, возвращенный к жизни» лондонского алхимика Джорджа Старки. Тогда же Ньютон свел знакомство с тайной группой лондонских магов и астрологов. Многие основатели Королевского общества, которых впоследствии решительно записали в представители «современного» научного знания, были на деле членами так называемой «Незримой коллегии» и, наряду с механистической философией, занимались алхимией. Они принадлежали к традиции, предтечей которой был Джон Ди, — традиции, не видевшей непреодолимой пропасти между различными формами познания, как оккультного, так и экспериментального. Главной движущей силой группы лондонских экспериментаторов, которая стремилась объединить рациональность и научный метод с алхимией для создания практической магии, был Сэмюэл Хартлиб; к числу его друзей и последователей принадлежали Роберт Бойль, Кенелм Дигби и сам Исаак Ньютон. Они сообщались посредством кодированных имен и печатались под псевдонимами; в частности, Ньютон был Jeova Sanctus Unus [113] .
Из всего этого, однако, возникло научное общество, которому, по словам Маколея, «суждено было стать главным проводником долгой последовательности славных и благотворных реформ». Собрания Королевского общества происходили сначала в Грешем-хаусе (Бишопсгейт), затем в Крейн-корте близ Флит-стрит и Феттер-лейн; в вечер заседания у поворота с Флит-стрит вешался фонарь. Прагматизм и энергия этих совещаний видны по некоторым ранним записям о деятельности общества: «насаждать практику прививок… электрические эксперименты с четырнадцатимильным проводом близ Шутерз-хилла… вентиляция — к вопросу о тюремной лихорадке… обсуждение усовершенствованных термометров Кавендиша». Хотя не все экспериментаторы были уроженцами Лондона и не все в нем жили, этот город стал главным центром эмпирической философии и практического эксперимента, выросших из алхимической практики. Прагматический дух лондонской науки явственно чувствуется во всех ее разнообразных тогдашних отраслях; этим духом она неизменно была проникнута и позднее.
Проводились сельскохозяйственные и садоводческие эксперименты; медицина «стала наукой экспериментальной и прогрессивной», и чума 1665 года дала членам общества повод констатировать «ущербность столичной архитектуры, канализации и вентиляции». Сэр Уильям Петти создал «политическую арифметику» (статистику), так что есть все основания считать Лондон колыбелью статистических исследований. Это был новый способ изучать население и контролировать его. Однако в коммерческом городе внедрение статистики сулило и финансовую выгоду; в 1696 году Таможенный совет обратился к Казначейству по поводу «нужды в сборе существенного материала с тем, чтобы „поддерживать торговый баланс между нашим королевством и всеми частями света“». Ньютон в зрелом возрасте долгие годы занимал должность смотрителя монетного двора, совершенствуя и регулируя обращение денег в государстве. Он привнес в чеканку монет всю скрупулезную точность своей научной работы, создавая ту научную экономику, что существует и ныне. Кроме того, он в судебном порядке преследовал фальшивомонетчиков, отправляя на виселицу нарушителей его незыблемых законов. Знание в Лондоне поистине было силой.
Наибольших успехов лондонский гений добился в сферах индукции и математического описания реальности, поскольку обе опираются на пристальное изучение частностей. Джон Валлис, как пишет тот же Маколей, «дал всей системе статистики новые основания», а Эдмунд Галлей исследовал принципы магнетизма и морские течения. Так мыслительные линии, которые шли из лондонского Крейн-корта, соединили сушу с морем и небом. Предположение о том, что город способен воздействовать на образ мысли и научные воззрения своих обитателей, может показаться диковинным, но сам Вольтер писал: «Француз, приезжая в Лондон, застает здесь в естественных науках, как и во всех прочих областях, совершенно иное положение… В Париже на Вселенную смотрят как на совокупность вихрей разреженного вещества, в Лондоне же — совсем иначе… Для картезианца свет присутствует в воздухе, а в представлении ньютонианца он приходит от Солнца за шесть с половиной минут. Ваш химик демонстрирует всякое его действие на кислоты, щелочи и разреженные вещества». В очередной раз теоретический Дух парижской науки противопоставляется практическому уклону лондонских исследователей. «Где мысль орлиный взор свой обретает?» — вопрошает Уильям Купер и сам же дает ответ:
Здесь, в Лондоне, где ей даны орудья,
Которыми она исчислить может
Путь, вышину, движение и силу,
Измерить мироздание и атом.
Порой высказывалось мнение, что к концу XVIII века атмосферу и темп промышленного развития страны определял уже не Лондон, а индустриальные города севера. Безусловно, это непонимание и недооценка силы столичного практического разума. Роберт Хук, один из основателей Королевского общества, был непосредственным вдохновителем технических достижений того времени; чрезвычайно точные механические приспособления Генри Модели изготовлялись в Ламбете. В 1730 году Джон Харрисон не куда-нибудь, а в Лондон приехал совершенствовать свой морской хронометр, впервые позволивший измерять географическую долготу. Этот дух унаследовали инженеры-механики XIX века, изготовившие в ламбетских мастерских паровой молот и мюль-машину. Ламбет оставался центром преобразований.
Однако в Лондоне тяга к знаниям не ограничивалась стремлением к технической эффективности. Вернувшись из славного путешествия, Чарлз Дарвин писал в своей квартире на Грейт-Мальборо-стрит: «Печальная, но, боюсь, непреложная правда состоит в том, что ни одно место на свете не сравнится с этим грязным и дымным городом по части возможностей для занятий естествознанием». Проплыв вокруг всего земного шара, Дарвин именно Лондон счел самым подходящим местом для своих изысканий, словно вся суть и природа эволюции доступна здесь наблюдению и исследованию. Он написал это в 1837 году, и его мысль получила символическое подтверждение сорок семь лет спустя, когда в Гринвиче была установлена латунная полоса — отметка нулевого меридиана.
По лондонской традиции наука, как и многое другое, была превращена в театр; этому служили лекции и учебные демонстрации, которые происходили по всей столице. Особенно жадным спросом публики на научные знания отличалось начало XIX века; «Лондон инститьюшн» на Мурфилдс, «Суррей инститьюшн» у моста Блэк-фрайарс, «Расселл инститьюшн» в Блумсбери и Городское философское общество на Дорсет-стрит — это лишь некоторые из множества клубов и обществ, служивших распространению новых представлений. Общества, основанные в 1820-е и 1830-е годы, действовали по всему городу, в том числе Геологическое, Астрономическое, Зоологическое, Медико-ботаническое, Статистическое, Метеорологическое и Британское медицинское. В столице, кроме того, работало много изобретателей и теоретиков, которые могли здесь встречаться и сотрудничать. Авторы раздела «Научный Лондон» в книге «Лондон — всемирный город» отмечают: «Лондон сыграл важнейшую роль в сотворении новых специальных дисциплин» — словно то были новые товары, производимые и выставляемые на продажу в этой горячей, наэлектризованной атмосфере. Бессемер разработал свой метод выплавки стали в Сент-Панкрасе, Хайрам Максим изобрел свой пулемет в кларкенуэллской мастерской.