Другой фигурой, символизировавшей Лондон, была Мэри Фрит по прозвищу Молль-карманница. Она родилась в Барбикане в 1589 году и быстро приобрела известность благодаря своей неистовой эксцентричности. Ее портрет был вынесен на фронтиспис пьесы Миддлтона и Деккера «Бедовая баба», где рассказана правдивая история о городской жизни. Молль изображена в мужском платье, с курительной трубкой и шпагой. Она действительно была обычно одета по-мужски и славилась громовым голосом. В XXI веке это могли бы истолковать как знак особой половой ориентации, но это был знак всего лишь городской ориентации — в ее поведении проявился один из существенных, хотя и труднопостигаемых аспектов жизни женщины в городе. Она потому одевалась в мужское платье, что понимала, в чем заключена сила Лондона. И это понимание заставляло ее вести себя более по-мужски, чем любой мужчина. Рука об руку с подобным стремлением нередко идет тревога, ощущение несчастья. Мэри Фрит однажды заявила: «Глядя на манеры и обычаи нашего века, я прихожу в такое скверное настроение и чувствую себя такой чужой, словно родилась и выросла в земле антиподов». Это странно перекликается со словами Афры Бен, которая умерла в 1689 году на чердаке недалеко от того места, где родилась Мэри Фрит: «Вся моя жизнь — одни крайности». Она с могучим размахом писала романы, пьесы, памфлеты и стихи, и ее считают теперь предвестницей феминистского мироощущения в литературе, однако «Национальный биографический словарь» утверждает: «Она пыталась писать в стиле, который могли бы принять за мужской». Поэтому ее обвиняли в «грязномыслии», «грубости», «непристойности». Но иначе она не могла — таков был стиль города. Если женщина хотела, чтобы она сама или ее дарования запомнились, она должна была, пользуясь популярным словом того времени, стать unruly (непослушной).
Что касается послушных женщин Лондона, их судьба на протяжении XVIII века существенно не изменилась. Они были служанками города в почти буквальном смысле: согласно оценкам, почти четверть всех работающих женщин была занята в домашнем хозяйстве. Остальные занимались шитьем, стиркой, торговлей (уличной или в лавках). За тяжелый труд им недоплачивали. Городской эксплуатации женщин была, кроме того, свойственна определенная закономерность: чем старше они становились, тем глубже опускались в трясину бедности и безнадежности. Кого город оставлял в живых, тех он черствил и огрублял. Тем не менее одинокие женщины, в том числе вдовы и покинутые жены, по-прежнему устремлялись из провинции в столицу, где только и был рынок для их неквалифицированного труда. То был период стремительного развития лондонской коммерции, и это не случайное совпадение: по мере роста бизнеса и промышленности мужское начало города набирало силу. Поэтому женщины либо были коммерческими единицами, покупающими себе на платья такое-то количество материала за такую-то цену, либо олицетворяли «миловидность» и «грацию». Более непосредственные, беззащитные женские образы на гравюрах конца XVII века уступили к середине следующего столетия место идеализированным лицам и фигурам. Зародившаяся в 1750-е годы мода на «книги советов» достигла пика в 1780-е: выходили такие издания, как «Совет от несчастливой матери покинувшим ее дочерям» или «Рассуждение об обязанностях женского пола», всячески наставлявшие читательниц в добродетелях смирения и послушания. Цель была — сдержать, обуздать природные женские силы и инстинкты, проявлявшиеся в городе все более открыто. Часто, к примеру, городская жена противопоставлялась сельской: вторая, в отличие от первой, изображалась как воплощение кротости и верности.
В XVIII веке предубеждение против актрис сошло на нет; их больше не считали женщинами «грубыми» и «низкого пошиба», а некоторые из них, в частности Китти Клайв и миссис Причард, были допущены в общество мужчин — таких, как Хорас Уолпол. То столетие породило немало выдающихся женщин — в их числе были леди Мэри Уэртли Монтегю, Тереза Корнилис, Ханна Мор, Мэри Вуллстонкрафт; однако, за исключением Ханны Мор, чьи добродетели вознесли ее выше всякой хулы и чье влияние имело сходство с влиянием настоятельницы монастыря в средневековом Лондоне, все они становились мишенями злословия и жертвами скандалов. Например, Уолпол писал о леди Мэри Уэртли Монтегю, что «над ней хохочет весь город. Ее наряд, ее скупердяйство, ее бесстыдство поразят хоть кого… она носит на голове отвратительное сооружение, не закрывающее ее сальных черных волос, которые свисают свободно, никогда не причесанные и не завитые; ее старое темно-синее платье, распахиваясь, открывает вид на полотняную нижнюю юбку. Ее лицо, дико распухшее с одной стороны, местами намазано белилами — их дешевизны ради она выбирает погрубее, какими вы погнушались бы даже выбелить камин». Мэри Вуллстонкрафт, чья талантливая и наводящая на размышления книга «В защиту прав женщин» была написана на Стор-стрит близ Тоттнем-корт-роуд, обвиняли в богохульстве и разврате; ее требования женского равноправия пренебрежительно называли тирадами «амазонки», и на жизни ее лежала печать изоляции и страдания. Как писал в книге «Годвины и Шелли» [135] Уильям Сент-Клер, «В конце статьи [в „Антиякобинском обозрении“], озаглавленной „Мэри Вуллстонкрафт“, читателя ждала отсылка к статье „Проституция“, где было сказано только: См. статью „Мэри Вуллстонкрафт“».
Вряд ли следует удивляться тому, что желание поставить женщин под контроль усилилось во времена финансовой нестабильности, паник и «мыльных пузырей». Кроме того, надо помнить, что в воздухе витало ощущение надвигающихся перемен и беспорядков, что даже первые сообщения о революционных событиях во Франции и в Америке воспринимались как угроза всему государственному устройству и «старой доброй коррупции». Книга Мэри Вуллстонкрафт «В защиту прав женщин» была одним из проявлений тогдашней наэлектризованности, и вполне закономерно, что женщин никогда сильнее не высмеивали, чем в последние десятилетия XVIII века. Это был один из способов контроля над городской жизнью.
В Лондоне XIX века женщин тоже ограничивали и оттесняли на обочину. Им назначали роли, которые они волей-неволей должны были исполнять. Культура эпохи была пронизана представлениями о снятой и грешнице, об ангеле и шлюхе, о чистой и падшей — и это лишь один аспект господствовавшей тогда жесткой образной схемы. К примеру, в художественных произведениях часто подчеркивались хрупкость и невинность молочниц и цветочниц, идущих по каменным лондонским улицам; этот навязчивый интерес к невинности, особенно сильный в середине XIX века, основан на предвидении того, что она будет поругана. Когда рассказчик в «Лавке древностей» Диккенса встречает маленькую Нелл, бродящую по улицам Лондона, он преисполняется тревоги «из-за всего, что может приключиться с ребенком». Что он имел в виду, прекрасно знал всякий лондонец, читавший это в 1841 году; девочку могли насильно отправить «на панель». Детская проституция процветала. Тогдашний город если не породил, то взрастил эту отрасль бизнеса; можно даже сказать, что он основал на ней свое благосостояние. Так что все слезы лондонцев по поводу смерти маленькой Нелл, вся жалость читателей к невинной умирающей провоцировались окружением — городом, который викторианцы создали своими руками. Они плакали над судьбами всех молодых женщин, с которыми исполинская столица обошлась предательски. Диккенсовское изображение невинности наводит, помимо прочего, на мысль о «необходимой» жесткости и жестокости. Невинность должна быть поругана, если город хочет существовать и цвести.