Вооруженный подписанным договором, По распространял новый проспект, в котором превозносил достоинства журнала, основанного на «чистейших принципах Искусства» и, следовательно, «способного превзойти все американские журналы любого направления». Он желал, чтобы его журнал стал «великим литературным журналом будущего», как он сказал одному из своих знакомых. И организовал своего рода саморекламу — публикацию материала о своей жизни в «Сэтердей мьюзеум». Это была в общем-то «дутая» реклама, однако По не сомневался, что она существенным образом поддержит удачное начало «Стайлуса». Естественно, материал написал сам По, явно погрешив в нем против истины. Для начала он сообщил, что побывал в Греции и в России, а из Европы чудесным образом вернулся как раз в день похорон Фрэнсис Аллан. О его внешности сообщалось, что он «довольно стройный, ростом около пяти футов восьми дюймов, хорошо сложен, лицо белое, глаза серые и беспокойные, выдающие его нервозность; тогда как линия рта говорит о твердости характера…».
«Дух времени», еще один филадельфийский журнал, отметил биографию По и воздал ему почести как «одному из самых мощных, чистых и эрудированных талантов современности». «Мьюзеум» в свою очередь объявил, что По станет соредактором журнала, отчего слава его «вспыхнет с новой силой». Это было общее предприятие, зиждущееся на принципах обоюдной ответственности, что, несомненно, тешило тщеславие По. Однако формально в штате «Мьюзеума» он не состоял. Это была одна из фантазий, так необходимых ему в жизни.
Надежды, возлагаемые на «Стайлус», отправили По в Вашингтон, где он надеялся навербовать подписчиков. Попутно он собирался возобновить свои вечные поиски места чиновника и даже придумал лично встретиться с президентом Тайлером и изложить ему свою просьбу. Однако поездка вышла неудачной. Оказавшись в номере отеля Фуллера, По едва ли не сразу начал пить. В первый же вечер, судя по воспоминаниям современника, он был «весьма озабочен тем, чтобы достать портвейн», и потом «довольно сильно набрался». Два дня спустя он встретился на улице с коллегой-журналистом, который счел его вид «жалким и нездоровым». По попросил у него пятьдесят центов, пожаловавшись на то, что «ничего не ел со вчерашнего дня». На другой день По написал своему новому партнеру Томасу Кларку, сообщая, что его «приезд производит сенсацию, которая, как он думает, пойдет на благо Журналу».
Со стороны По это было явным самообольщением, хотя он действительно становился «сенсацией», но совсем в другом смысле. И опять он слишком много пил. Редактор вашингтонского «Индекса» Джесс Доу был знаком с По уже четыре года. Прежде они вместе работали в Филадельфии на «Бартонс мэгэзин». Теперь на Доу легла незавидная обязанность сопровождать По в поездках по городу. Доу попытался избежать ответственности, отправив послание Кларку, в котором настойчиво рекомендовал ему «самому приехать и проследить, чтобы По в целости и сохранности добрался до дома». Еще Доу добавил, что «миссис По в очень плохом состоянии, и я заклинаю вас, если только у вас есть сердце, не говорить ей ни слова, пока он не будет вместе с вами». Через три дня По сел на поезд, следовавший из Вашингтона в Филадельфию, где на вокзале его встретила терпеливо поджидавшая миссис Клемм. В тот же вечер он нанес визит Кларку, надо полагать, чтобы развеять неприятное впечатление, которое Кларк мог получить из письма Доу. «Итак, встретил он меня очень радушно, и мы обсудили случившееся, — написал он Томасу и Доу. — Я сказал ему то, о чем мы договорились — будто бы я немного приболел, а Доу, зная мое прошлое, то есть запои, вдруг запаниковал и т. д.». По удалось уладить все с помощью близких ему людей.
Однако, вне всяких сомнений, По опять подвела его привычка. Доу он послал «тысячу благодарностей за доброту и великое терпение, не говоря уже о вывернутом наизнанку пальто… Передай жене мои глубокие сожаления из-за неприятностей, которые я ей доставил». Потом он попросил Томаса поклониться «Дону, чьими усами я восхищаюсь, несмотря ни на что… и извиниться перед мистером Фуллером за то, что разыграл такого дурака в его доме…». Итак, он ходил по улицам в вывернутом наизнанку пальто и смеялся над чьими-то испанскими усами. Еще он неприлично вел себя в чьем-то доме. Но это не такие уж смертельные оскорбления, скорее развлечение для окружающих. Однако не надо забывать о безграничной гордости По, так же как о его природной вежливости и привычке не нарушать правил приличия. Когда же это случалось, он впадал в отчаяние, и причинами его болезней были не злоупотребление спиртным, а глубокое раскаяние и чувство вины.
Естественно, результатом вашингтонской эскапады была невозможность встретиться с Тайлером, что не оставляло надежд на получение места в администрации. Сомнительно также, что По удалось завербовать много подписчиков для нового журнала. Но даже если и удалось, то вряд ли он их запомнил. «Ты сказал Доу о том, — написал он в письме другу, — что коммодор Элиот выразил желание, чтобы я подписал его? Было это на самом деле или мне только приснилось?» По был категорически не способен экономически обосновывать или же финансово обеспечивать то или иное дело.
Вскоре после возвращения из Вашингтона семейство По вновь снялось с места. Вечные долги заставляли их постоянно перемещаться. На этот раз они оказались в пригороде Филадельфии, в районе, который назывался Спринг-Гарден, в дощатой в три комнаты пристройке под односкатной крышей. Так описывал их новое жилище их сосед и новый знакомый, капитан Уэйн Рид. Марию Клемм он характеризовал как «женщину средних лет и мужеподобной внешности». Его удивляло то, что она могла быть матерью «женщины столь же ангельского вида, как и нрава».
Рид пишет и о том, какую роль Мария Клемм играла в семье. «Она была неусыпным стражем этого дома, — сообщает он, — охранявшим его от всего на свете… Она была единственной служанкой, содержавшей дом в чистоте; единственным посыльным, осуществлявшим постоянную связь поэта с его издателями… И только она единственная отправлялась на рынок, откуда приносила отнюдь „не сезонные деликатесы“, а то необходимое, что спасает от голода».
И все-таки, несмотря на нужду, на болезнь Вирджинии, окружающие воспринимали семью как относительно благополучную. Другой сосед вспоминает, как по утрам «миссис Клемм и ее дочь вместе поливали цветы… Они всегда казались веселыми и счастливыми, и часто, заворачивая за угол, я слышал смех миссис Клемм. Миссис Клемм постоянно хлопотала по дому. По утрам я наблюдал, как она мела двор, мыла окна и крыльцо и даже белила ограду». Где бы ни жило семейство, все отмечали чистоту, ухоженность их дома. Кстати, и в Спринг-Гарден лучшую комнату Мария Клемм сдавала жильцам. Таким образом ей удавалось сводить концы с концами.
А что сам По? Другая соседка, Лидия Гарт Гэррингтон, юная женщина, проживавшая на той же улице, вспоминала, что «он носил испанский плащ». Она же отмечала, что «всегда поражалась его печальному, задумчивому виду… Он, его жена и миссис Клемм держались наособицу и пользовались репутацией скрытных людей — мы относили это за счет их бедности и его великой жажды успеха». Еще мисс Гэррингтон добавляла, что «только после публикации „Ворона“… мы узнали его как писателя». Наверное, ей было бы интересно узнать, что прославившее его стихотворение По начал сочинять еще до Спринг-Гарден. Работа шла не быстро, и сам По говорил, что рождение этого стихотворения потребовало такого количества расчетов и правок, «которые утомили бы Мильтона и Софокла, вместе взятых». Сначала он хотел, чтобы птицей был филин, но потом изменил свое намерение. И здесь, в Филадельфии, вылупился ворон.