Его мечты прервал звук чьих-то шагов, и он заметил маленького мальчика, который с уверенным видом шел по узкому приделу, уводившему в южный трансепт. Склонив голову, он, видимо, внимательно разглядывал мощеные плиты, по которым ступал. Потом он скрылся за гробницей с балдахином, расположенной возле нефа, а немного погодя с другой ее стороны показался юноша: это выглядело так, как будто в пределах древнего храма произошло внезапное превращение. Филип в изумлении уже собрался привстать с места, но вдруг увидел их обоих в верхней части нефа. Мальчик и юноша прошли один мимо другого, не подав никакого знака приветствия или узнавания, и свет, падавший из окна с противоположной стороны, на миг размыл слившиеся очертания их фигур. Филип видел перед собой лишь тени, а шаги их оставались бесшумны.
Мальчик исчез за чугунной решеткой, и немного погодя в церкви зазвучало эхо хаотичных нот: наверное, он пришел сюда поупражняться в игре на органе. Вскоре случайно подобранные ноты скатились к раскатистым низким тонам, которые, по-видимому, особенно нравились ему. Затем он принялся одолевать крутую гармонию какого-то гимна, причем играл с таким тщанием и усердием, что можно было догадаться: он выучился этому совсем недавно. И снова церковь заполнилась звучанием старинной музыки. Казалось, ребенок еще слишком мал для столь меланхоличного занятия, но когда Филип поднялся и прошел мимо чугунного заграждения, он увидел на лице мальчика такое восхищенное увлечение, будто тот прислушивался к звукам своей собственной жизни, которые возвращались к нему вспять. Эта церковь поглотит его целиком, и он будет играть ее музыку до самой смерти. Филип отвел взгляд.
Он уже собирался уходить, как вдруг заметил рядом с оградой металлическую табличку, державшуюся на непрочных заклепках. Она гласила следующее: "Памяти Томаса Чаттертона, 1752–1770, который в детстве молился в этой приходской церкви". Под этой надписью были выбиты еще четыре стихотворные строчки, и Филипу пришлось вплотную приблизиться к доске, чтобы разобрать их:
Я с юных лет, все страхи обинуя,
Стремил свой путь чрез гулкие теснины,
Лесную глушь, хором былых руины,
Душой бесед с усопшими взыскуя.
Кто-то дергал его за рукав. Он с тревогой обернулся и увидел старика, который глядел на него блестящими глазами.
– Он здесь не похоронен, он-то точно нет. – Старик издал смех, похожий на кудахтанье. – Нет-нет, только не он. Никто не знает, куда он делся и где схоронился. Он – это тайна, и еще какая.
Филип только и ответил:
– Представляю.
– Верно. Совершенно верно себе это представляете. Тела-то так и не нашли. Всё обыскали, а его так и не нашли. – Он взял Филипа под руку и повел его по церкви, направляясь к северному входу. – Ни одного Чаттертона не найдете у нас в Брысьтоле. Все они сгинули, все до последнего. – Они медленно приближались к баптистерию. – Про него всё-всё написано. Только гляньте-ка вот сюда. – И старик принялся рыться в брошюрах, разложенных для продажи рядом с плакатом "Мир в опасности" и небольшим макетом самой церкви; повсюду бегали солнечные зайчики, окрашенные в цвета высоких витражей. – Вот, – сказал он наконец, – нашел его. – Он вытащил брошюру, озаглавленную Томас Чаттертон: сын Бристоля. – Это то, что вам надо.
Он склонил голову набок и стал в ожидании смотреть на Филипа. Тот, помедлив, спросил:
– Сколько?
– Это уж сколько вам не жалко. Мы ведь в храме Божьем.
Филип начал судорожно обыскивать карманы джинсов и наконец извлек фунтовую монету.
– Этого хватит?
– Хватит, и вполне. – Старик быстро забрал монету и слегка приподнял ее правой рукой, одновременно протягивая Филипу брошюру. Затем, под внезапным наплывом доверительности, он снова взял его под руку и сказал: Ну, а теперь, раз всё так славно, я вам кое-что покажу. Он повел Филипа к северному крыльцу, и свет из-за полуоткрытой двери падал на правую половину его тела, на морщинистую шею, старое пальто и дрожащую руку, которая по-прежнему сжимала монету. – Вон там, – сказал старик, открывая дверь и указывая на улицу поодаль, – вон там – его дом. Но это только фасад, – всё, что осталось. – Филип взглянул в том направлении, куда показывал старик, и увидел какую-то раскрашенную поверхность, водруженную возле главной дороги. – Его дважды передвигали, так-то. А теперь это просто развалины. – Он снова склонил голову набок и скосился на Филипа. – Еще что-нибудь хотите узнать?
– Нет, спасибо. – Филип почувствовал смутную тоску. – Я увидел достаточно.
– Значит, уже уходите, да? – Он проводил Филипа по лестнице до дворика. – И помните, – сказал он, когда Филип зашагал прочь, – его они никогда не найдут, никогда в жизни. Он не оставил и следа.
но Взор мой прикован к тебе
Над головой привычно шумели чайки, когда Филип обогнул церковь Св. Марии Редклиффской и увидел Чарльза, который уже ждал его за углом: он стоял, прислонясь к южному порталу, сложив руки и насвистывая про себя. У его ног лежали два пластиковых мешка, и на миг Филип с удивлением подумал уж не ходил ли тот за покупками.
– Привет, – сказал он замогильным голосом.
Чарльз поднял взгляд, словно удивившись.
– А, привет-привет. Надо же здесь повстречаться. Ну что, пойдем? – Он пнул булыжник, отставший от мостовой, и тот отлетел к кладбищенским плитам. После беседы с Пэтом он пребывал в хорошем расположении духа и, направившись по тропинке к главной дороге, продолжал насвистывать.
Филип поспешил догнать его.
– Пища? – спросил он, задумчиво глядя на две пластиковых сумки, которыми Чарльз размахивал в воздухе.
– Пища для ума. Он отдал их мне. – Он кивнул в сторону Брамбл-Хауса.
– Ты видел владельца картины?
– Не уверен. Кажется, я видел – как это говорится? – его друга, что ли. Видимо, он гомосексуалист. – Филип зарделся, а Чарльз громко рассмеялся. – Он всё мне отдал. – Он взмахнул сумками еще выше, когда они переходили главную улицу. – Он форменный псих. Ты когда-нибудь видел Сестер-Уродок в пантомиме?
Филип его не слушал.
– Дом.
– Что?
– Это дом Чаттертона. – Филип кивнул на фасад, который совсем недавно показал ему старик. – Вернее, всё, что от него осталось.
Они подошли поближе к стене. Кроме нее, действительно, ничего больше не осталось. В ней было четыре окна и дверь, все свежевыкрашенные, а толщина самой стены составляла дюймов шесть; когда проезжали машины, она сотрясалась.
– Вот так карточный домик, – весело сказал Чарльз, входя в сад, который раскинулся позади этого сиротливого сооружения. Там стояли солнечные часы, а вокруг их основания виднелись стихи. Чарльз наклонился прочесть их:
Кабы нещадный Рок, чья жатва – дни, мгновенья,
Узрел Поэта нежное цветенье,
То жадный серп сподобился б отвесть,