– In vino veritas. [97]
Она явно передразнивала его, но он не возражал; он даже приветствовал это. Он положительно напрашивался на пародию.
– Dies irae, [98] – прибавил он.
У Хэрриет в запасе имелось всего несколько латинских крылатых фраз, и ей пришлось ненадолго задуматься.
– Veni, vidi, vici. [99] – Оба рассмеялись и, взяв друг друга под руку, пошли по гравийной дорожке дальше. По пути им встретилась молодая женщина с черной книжкой в руке. – Когда я вижу, как кто-нибудь читает Библию, сказала Хэрриет, – мне всегда кажется, что эти люди слегка помешанные. А вам? Ох, глядите-ка, вот еще один такой. – Мимо них прошел священник, и она любезно улыбнулась ему.
– Прекрасное утро, – сказал Флинт довольно громко. – Не совсем заря, зато какая розоперстая.
Труба, поднимавшаяся с тыльной части Западной часовни, трижды изрыгнула белый дым, и Хэрриет усмотрела в этом некий сигнал.
– Кто-то поднялся вверх и улетел, – сказала она, весело потирая руки, – а нам лучше пойти назад. Наверное, сейчас подтянутся остальные.
– Да, я слышу английские звуки. – Послышался шум автомобиля, затормозившего на гравии, и, пока Флинт с Хэрриет возвращались во дворик Западной часовни, из черной машины выходили Вивьен и Эдвард.
Флинт в смущении остановился, а Хэрриет с распростертыми объятиями устремилась навстречу Вивьен.
– Я знаю, – проговорила она с придыханием, и слезы выступили у нее на глазах, – да-да, я знаю. Я была там. – Где именно она была, Хэрриет не стала уточнять.
Вивьен обняла ее.
– Вы оба пришли. Вы оба здесь! – Она произнесла это с такой благодарностью, что Флинт почувствовал к ней жалость и, обняв ее, в свой черед, заметил, какой она кажется хрупкой. Эдвард ни на шаг не отходил от матери, цепляясь за ее платье, пока она стояла рядом с ними. – Вы были его настоящими друзьями, – сказала она, переводя взгляд с Хэрриет на Флинта. Тот залился краской.
– Вот Филип, – быстро сказал он.
В самом деле, Филип выходил из второй машины, вместе с тремя другими людьми. Эдвард оставил мать и побежал к нему; Филип поднял его на руки и поцеловал. Почему, подумал Флинт, я здесь – единственный, кто не знает, как себя вести?
И медленно, беседуя приглушенными голосами, они направились к Западной часовне: впереди шли Вивьен с Эдвардом, а за ними по пятам следовала Хэрриет. Флинт уселся на скамью в задних рядах и стал наблюдать, как входят другие люди в трауре. А сколько человек удосужится прийти на мои похороны? Идея самого исчезновения не тревожила его – этого он просто не мог себе представить, – а вот мысль о том, что ему придется оставить всю свою работу незаконченной, была ему несносна. Это казалось ему своего рода унижением. Впрочем, какое это тогда будет иметь значение? Ведь всякой деятельности суждено когда-нибудь прекратиться, и, если вдуматься, разве все это – не беспричинное вращение колеса? Мы вращаем колесо, просто чтобы вращать его, чтобы слышать, как оно вертится, и нарушать ту тишину, которая иначе уничтожила бы нас. Сидя в глубине Западной часовни, Флинт ощутил что-то вроде тошноты.
Служба уже начиналась, и когда из боковой двери появился священник, Флинт впервые заметил сосновый гроб, наполовину скрытый под цветами: он стоял на скате, тоже украшенном цветочными гирляндами, перед двумя низенькими деревянными дверями.
– Все вы хорошо знали Чарльза… – Священник начал проповедь, и внимание Флинта немедленно переключилось на Хэрриет, которая сидела во втором ряду, прямо за родственниками Чарльза; по-видимому, она плакала и целовала нечто, свисавшее у нее с шеи. Вначале Флинт подумал, что это жемчужное ожерелье, но потом разглядел большой крест на толстой серебряной цепочке. Наверное, он лежал у нее в сумочке, рядом с выкорчеванной геранью, пока она не сочла нужным достать его для всеобщего обозрения.
Священник переменил позу и теперь глядел поверх голов паствы.
– Как все вы знаете, Чарльз был поэтом, и, как я знаю со слов его родных, которые собрались здесь сегодня, он был замечательным поэтом. Вы, наверное, усмотрите трагедию в том, что он умер, не успев полностью раскрыть свой дар, но мы должны благодарить Господа уже за сам этот дар. Приведем же слова великого поэта Вордсворта:
О дивный юноша с душой бессонной,
Ты никогда в гордыне не погибнешь, [100]
И возгласим, что воля Господа свершилась, пусть нам и не дано разглядеть умысла Его.
О Господи, в Чьем милосердии души верующих обретают покой…
Этот безмозглый идиот переврал все слова в цитате, подумала Хэрриет, но затем она снова окунулась в атмосферу знакомой церемонии. Она закрыла глаза и попыталась мысленно представить все шкивы для тросов и люки, которые находятся под ее ногами, словно оперный Дон Жуан, сходящий в преисподню… внезапно хлынувшие звуки органа – магнитофонная запись Времен года Вивальди, – пробудили Хэрриет от томной дремоты, в которую она погрузилась; и на миг ей померещилось, что она снова очутилась в той секс-киношке, где слышала в последний раз эту музыку. Но потом отворились низенькие деревянные двери, и в них скользнул гроб, оставив позади лишь цветы.
– Ave atque vale, [101] – пробормотал Флинт.
Музыка смолкла, и священник – с быстрой нервной усмешкой – повел за собой Вивьен и Эдварда через боковую дверь. Хэрриет наблюдала за Эдвардом, пока за ним не захлопнулась дверь, их взгляды на секунду встретились, и она вспомнила о его немом присутствии в больнице, когда Вивьен показывала ей рентгеновский снимок Чарльзовой опухоли. Она рассматривала тогда луковицеобразный серый нарост, образовавшийся у него в мозгу, и ей показалось, что очертаниями он походит на человеческое лицо.
Все остальные вышли на улицу и, оказавшись под облачным небом, встали группками по несколько человек, не зная, что делать дальше. Тогда пожилая чета повела остальных к каким-то цветам, возложенным на каменные плиты возле церкви; Флинт догадался, что это родители Чарльза, и его поразил их непримечательный облик. Даже в скорби они выглядели заурядными. Затем он услышал, как мать Чарльза спрашивает:
– А что, машины уже заказаны?
– Не волнуйтесь. Обо всём уже позаботились.