В конце дня разбудил меня Нат. Извольте, сэр, говорит, просунувши голову в дверь, тут внизу какой-то господин желает с Вами беседовать.
Я соскочил с постели, решив, что это Гейес, змий эдакой, пришел ко мне домой, чтобы заставить меня сознаться во всем. Возвысивши голос, насколько хватило духу, я велел, чтобы тот подымался, а сам между тем, не мешкая, отер со лба пот льняною тряпицею. Тут я, однакожь, быстро пришел в себя, ибо шаги на леснице были мне куда как хорошо знакомы: не так скоры, как некогда, но все столь же полны решимости. И вот уже входит, кланяясь, сэр Христ. и говорит: пришел тебя проведать, Ник, в добром ли ты здравии, ты ведь нас до того поспешно покинул. И кинул на меня осторожный взгляд, а в след за тем улыбнулся мне. Я опасался, как бы ты не заболел, продолжал он, или же не лишился чувств от нехватки воздуху, а то в Коллеже, бывает, стоит вонь от спирту и химических опытов.
Я стоял перед ним, не зная, как отвечать. Нет, сэр, я не заболел, но вспомнил про другое дело, вот и пошел себе своей дорогой.
Я был зол на себя за то, что не изучил твоих набросков Св. Марии Вулнот, продолжал сэр Христ., улыбаясь и голосом до того тихим, словно я и вправду болен был, они не при тебе ли случаем?
Они у меня тут, отвечал я и вынул из комода планы отвесные и подотвесные.
Никак, новая бумага чертежная? спросил он, забравши их у меня, у нее поверхность грубее.
Сею бумагою я обыкновенно пользуюсь, сказал я, он же словно бы и не слыхал.
Он исследовал чертежи, хоть и быстро: башенка, обозначенная литерой А, говорит, есть работа отменная, что до карнизов, то они, полагаю, лепные?
Да, таков мой замысел.
Хорошо, хорошо. А что ступени? Ступеней я не вижу.
Они не обозначены, но имеются, числом восемь, каждая шириною в четырнадцать дюймов, а высотою в пять.
Хорошо; стало быть, решено. Чертежи, Ник, выполнены отлично, творенье сие сможет выдержать ураган, в этом я не сомневаюсь. Помедлив, он начал снова: не будь Пожара, остались бы мы со старою, негодною церковью. У него, как говорится, времени было не занимать, и он, усевшись в мое кресло с подлокотниками, пустился в рассужденья: я, говорит, давно придерживаюсь того мнения, что Пожар был благословением, равно как и Чума, — так нам предоставился случай осмыслить секреты Природы, кои иначе могли бы ввести нас в недоуменье. (Я же был занят тем, что раскладывал чертежи по порядку, и ничего не сказал.) С какою силою разума, продолжал сэр Христ., взирали люди на то, как пламя пожирает их город, да я и теперь помню, как после Чумы и после Пожара к ним незамедлительно вернулась бодрость духа; забывчивость есть великая тайна времени.
Я помню, начал я, садясь в кресло напротив него, как чернь рукоплескала при виде пламени. Помню, как они пели и плясали у трупов в то время, когда свирепствовала зараза: то не бодрость духа была, но безумие. Помню я и бещинства, и то, как умирающих…
…То были случайныя превратности Фортуны, Ник, столь многому научившия нас в сей век.
Говорили, сэр, что Чума и Пожар были не случайны, но исполнены истинного смысла, что они являли собою признаки звериной Природы человеческой. На это сэр Христ. рассмеялся.
В тот же миг в комнату просунул голову Нат: вы звали? Не угодно ли чашку чаю или вина испить?
Чаю, чаю, воскликнул сэр Христ., а то от пожара со мною страшная жажда приключается. Нет же, нет, продолжал он, когда Нат вышел из комнаты, причин Чумы или Пожара невозможно приписать греху. Нещастия сии были вызваны человеческою небрежностию, а от небрежности имеется противоядие; помехою тут один лишь ужас.
Ужас, произнес я тихо, есть магнит, без коего не существовало бы нашего Искусства. Однако он слишком занят был своими мыслями, чтобы меня расслышать.
Мы, Ник, способны научиться управлять огнем. Так как он представляет собою распространение нагретых серных частиц, то ему, чтобы угаснуть без следа, потребен насыщенный воздух. Однако сие есть задача для будущих поколений. Что же до заразы, то в те времена я вел дневник, куда заносил ветер, погоду и протчия состояния воздуха, такие, как теплоту, холод и вес его; все это, вместе взятое, дало мне подлинную картину эпидемических заболеваний.
Что ж Вы не поведали сего тем, кто умирал от Напасти, отвечал я, вот было бы им облегченье. Тут вошел Нат с чаем, я же продолжал: были, сэр, такие, кого напугали две великия Кометы, появившиеся в конце 1664 года и в начале 1665-го.
Я их помню, говорит он, а сам берет чашку чаю, ни слова не сказавши моему мальчишке, да что с того?
Говорили еще, будто они издавали сильнейший глухой звук, что знаменовал грядущия нещастия.
Все это, Ник, детская болтовня, да и только. Мы уже научились предсказывать положение Комет среди неподвижных Звезд: для сего потребны лишь прямая, расстояние, движение и угол наклона к плоскости эклиптики.
Довольный, что лицо мое находится в тени, я продолжал: но что же те, которые говорят, что 1666 содержит в себе Число Зверя, а потому есть провозвестник дел зловещих и страшных?
Одно из величайших проклятий, насланных на человечество, сказал он мне, состоит в том, что люди станут бояться и тогда, когда бояться нечего; сии астрологическия настроенья и предрассудки обезоруживают человеческое сердце, ломают дух, способствуют тому, чтобы люди сами накликали на себя всяческия невзгоды. Тут он осекся и взглянул на меня, однакожь мое терпение еще не лопнуло, и я просил его: дальше, дальше. Он продолжал: начать с того, что им мнится, будто подобныя происшествия суть необходимое зло, и таким образом они сами делаются им подвержены; позором для разума и чести человеческой является то, что любой из настроенных на мистической лад способен, по его мнению, читать небесныя знамения (тут ему сделалось жарко, и он поставил чашку), изъяснять и время, и смену погоды, и судьбы империй, приписывая причины Чумы и Пожара либо человеческим грехам, либо Божьему суду. От этого направленность человеческих действий ослабевает, люди же становятся жертвами страхов, сомнений, колебаний и ужасов.
Я испугался Вашей передвижной картины, потому и ушел, сказал я, не давши себе труда подумать.
Заводная игрушка, Ник, только и всего.
Но что же тот неохватный механизм, правящий миром, где люди машинально движутся по кругу, тогда как повсюду их подстерегает опасность?
Природа отступает пред тем, кто решителен и смел.
Не отступает, но пожирает его; покорить Природу или управлять ею невозможно.
Однако век наш способен, самое малое, расчистить мусор и заложить основание: потому-то нам и должно изучать законы Природы, что они суть лучшие наши чертежи.
Нет, сэр, изучать должно людские настроения и Природу: человек — создание бренное, а потому представляет собою лучшее средство для изучения бренности. То, что есть на Земле, должно понимать посредством органов чувств, но не через понимание как таковое.