– Слушаю, – сказал Боник. А что было еще говорить?
– Сучары! Шкуры! – Витряков сорвался на крик. – Из автоматов посекли. Помидора замочили. Кашкету граблю зацепило. Мы с Филей в норме, а всех твоих эСБэУшников к драной бабке, в капусту! Ты слушаешь, Боник?
– Да, – кивнул Бонифацкий, и одернул Юлькину руку, устроившуюся было на пенисе. – Не сейчас!
– Фи! Противный.
– Умолкни!
– Чего ты там говоришь? Не понял?!
– Это телевизор. Возвращайтесь в Ялту, Леня.
– Я этого, б-дь, Поришайлу, в очко трахну… Это, б-дь на х… война.
– Да, – кивнул Боник. Это война. Но танцевать мы будем отсюда. Мы их в Пионерске припрем. Кто у тебя остался?
– Филя, Кашкет и Кинг-Конг.
– Слушай, Леня. Надо бы, чтобы Павел Иванович по своим каналам прояснил, на какие силовые структуры опирается этот Поришайло.
– А? Не понял? О чем ты говоришь?
– Я говорю, что бы Павел Иванович…
– Слушай, Вацик. У меня с утра в балде звенит! Не слышу, б-дь на х… ни хрена. Сам ему позвони.
– Хорошо. Тогда возвращайтесь.
– Слышишь, Вацик! И еще скажи своему Павлу, как будешь базарить, чтобы на нас его эСБэУшников не повесили. Мы их и пальцем не трогали.
– Я позвоню. Не повесят. Сегодня же выезжайте.
– Хорошо.
– Сегодня в «Боцмане» зажигают, – сказала Юля, когда Боник нажал отбой. – Поехали, папочка. Оторвемся. А потом трахнемся.
– Не называй меня папочкой! – рявкнул Боник, и вышел, грохнув дверью.
* * *
суббота, после обеда
Из лесу приятели вернулись к Атасову. Андрей сразу засел за телефон. Дома раз за разом срабатывал автоответчик.
– Да что она, звук выключила, что ли?
– Что-то не так, Андрюша? – Армеец устроился на краешке тумбочки.
– Кристина куда-то запропастилась…
Он рассказал Эдику все как есть, чувствуя облегчение от того, что часть тревоги передалась приятелю. Хоть она никогда не делится поровну. Но, Армеец хотя бы умел слушать.
– В-вчера не встретил? – переспросил Эдик. – Так, может, она еще в больнице?
– Я там был вчера. – Пустая палата Кристины до сих пор стояла перед глазами.
К ним подошел Атасов:
– Ты, Бандура, наговорился? Освободи линию! Позвонить надо.
– Мне надо съездить домой, – Андрей накинул куртку. – Может, телефон не работает?
– Ты сообщение о-оставил?
– А как же. Четыре раза подряд. Мол, где я и что. Перезвони.
– Давай вместе прокатимся, – неожиданно предложил Армеец. – Вдвоем веселее. Если ты не п-против.
Андрей был «за». На душе лежал камень, который вдвоем нести легче. Так ему, по крайней мере, казалось.
– Спасибо, дружище.
Предупредив Атасова, они вышли на улицу и уселись в машину Эдика.
* * *
Квартира на бульваре Ивана Лепсе хранила тысячу ее следов. Пол был чисто подметен, посуда вымыта и расставлена по полкам. На двери холодильника Андрей обнаружил записку, сделанную Кристиной на оторванном уголке «Экспресс-объявы», и прикрепленную при помощи миниатюрного магнита:
Андрюшенька, зайчик. Суп с фрикадельками в кастрюльке, тушеное мясо и гарнир – в гусятнице. Кисель я перелила в банку. Приедешь раньше меня, разогревай и кушай. Я скоро буду.
Твоя Кристина.
Андрей распахнул дверцу. В полном соответствии записке кастрюля, казанок и кисель в банке стояли, как «Богатыри» с картины Васнецова. [117] Сердце Андрея сжалось. От любви, от нежности и благодарности. И от очень нехорошего предчувствия…
Проскользнула нелепая мысль, что Кристину он больше не увидит.
«Ты когда в больнице-то был?»
«Ну, пару дней назад…»
«Вот, значит, и попрощался. И записка – это последнее „Прости“, имей в виду».
«Ой, непохоже», – попытался улыбнуться Андрей.
«А похожие только в сериалах пишут».
– Ерунда! – сказал Бандура, и замотал головой как конь, которого замучила мошкара.
– Ты о чем? – удивился Армеец. – Что не так? Еды полно. На роту, а то и батальон наготовлено. Ч-чего, спрашивается, нос вешать?
«Все, все не так!», – захотелось крикнуть Андрею, но он сдержался, не крикнул.
– В-вышла куда-то, – предположил Эдик. – В магазин, например.
На ум Андрею незвано пришли слова, посвященные Лозой Высоцкому:
Наливай еще по одному,
Ведь он не вышел, он совсем ушел.
Выпьем, чтобы там ему
Было хорошо.
– Да что с-стряслось? – недоумевал Эдик.
Андрей снова открыл холодильник, потрогал ладонями никелированную гладь кастрюли и шершавый чугун казанка. Обе емкости давно остыли. Тепло газовой конфорки растаяло, как и тепло женских рук. Андреем все сильнее овладевало предчувствие надвигающейся (дай Бог, чтобы не свершившейся) беды. Бандура не мог судить, откуда пришло это чувство. Из сердца, или какого-то темного этажа подсознания, где сигнальные лампы зажигаются не по приказу разума. Предчувствие было могущественно, и не утруждало себя доказательствами. Андрей откуда-то знал, вот и все. Шестому чувству чужда логика. Как и ужасу, выгоняющему солдата из окопа задолго до того, как душераздирающий вой шального снаряда разорвет безмятежную тишину. Возможно, ответ известен волкам, чующим приближение «стрекоз», взлетающих, по словам поэта, «…с протухшей реки». [118] Но волки не умеют говорить.
Андрей заглянул в комнату. Кровать была аккуратно застелена, хотя это ни о чем не говорило. Кристина, позволявшая себе чисто королевскую безалаберность дома на Оболони, где за ней в качестве говорящего пылесоса прибирал Вась-Вась, в квартире Андрея превратилась в по-немецки педантичную аккуратистку. Исправно махала веником, мыла, стирала и гладила. А кровать застилала так, что самый вредный армейский сержант пяти копеек бы не вставил.
– Не ночевала она тут, – упавшим голосом сообщил Андрей, трогая пушистый плед ладонями.