Кое-какие художественные книги я читал. Кое-какие — не трогал. В церковь и воскресную школу ходил, коль скоро жил так, как жил, но не более того. Потому что дети же есть дети; и если это слишком уж очевидно, могу заметить, что многие вроде как глубокие мыслители до этого простого факта не додумались. Ребенок слышит, как ты все время ругаешься, и сам начинает ругаться. Он не поймет, если станешь ему говорить, что это, мол, неправильно. Он тебе верит, поэтому если ты что-то делаешь, значит, это хорошо.
Вот я и говорю: поэтому я в религиозные книжки у нас дома никогда не заглядывал. А сегодня заглянул. Почти все остальное я уже прочел. И наверно, я вот еще как думал: коль скоро дом я буду продавать, неплохо бы проверить, сколько в нем что стоит.
Поэтому я стянул с полки огромную конкордацию к Библии, переплетенную в кожу, и сдул с нее пыль. Перенес к столу, открыл — она сама, вернее, распахнулась, едва я ее положил. Там была картинка — маленький фотоснимок два на четыре, и я взял его в руки.
Повертел его в одну сторону, потом в другую. И сбоку его осмотрел, и кверху ногами — то есть я думал, что это кверху ногами. И не сдержал ухмылки, как не сдержал бы ее любой, кому вдруг стало интересно и непонятно.
На снимке было женское лицо — не очень вообще-то симпатичное, но такие лица действуют на тебя, сам не знаешь почему. Только вот где ее сфотографировали, что она делала — этого я разобрать никак не мог. С первого взгляда вроде бы она смотрела в развилку дерева, скажем — серебристого клена, там, где от ствола вверх отходят ветки. Она обхватила эти ветви руками, а… Нет, что-то не то, я почти сразу понял. Потому что ствол у основания делился, и какие-то ветки, торчавшие почти по касательной к другим, были обрублены.
Я потер снимок о рубашку и снова вгляделся. Лицо знакомое. Память возвращалась ко мне словно бы издалека, словно пряталась. Но старая… фотокарточка то есть старая, и то, сквозь что эта женщина смотрела, было исчиркано какими-то мазками. Наверно, дефекты старого снимка.
Я взял увеличительное стекло. Перевернул снимок — так и полагалось на него смотреть. И тут же выронил лупу и оттолкнул ее прочь и уставился в пространство. Ни на что конкретно и на все сразу.
Она смотрела в развилку, так и есть. Но в развилку собственных ног.
Она стояла на коленях и выглядывала у себя между ног. А эти перекрестья мазков у нее на ляжках были отнюдь не дефектами снимка. То были шрамы. Женщину звали Элен. Очень давно она служила у папы экономкой.
Папа…
Я лишь несколько минут так просидел, глядя в никуда, но за это время мне явилась целая вселенная, бо́льшая часть моего детства. И она ко мне вернулась, экономка, — она составляла тогда почти всю мою жизнь.
— Давай подеремся, Элен? Хочешь, я тебя научу боксу?..
И:
— Ох, я устал. Ты меня только что ударила…
И еще:
— Но тебе понравится, дорогуша. Так все взрослые мальчишки делают…
Я все это пережил, а потом настал конец. Тот последний кошмарный день, когда я съежился в самом низу лестницы, меня тошнило от страха и стыда, я был в ужасе, у меня все болело от первой и единственной в жизни порки; я слушал тихие злые голоса — злые и презрительные голоса из библиотеки.
— Это не обсуждается, Элен. К вечеру ты отсюда уедешь. Считай, тебе повезло, что я не подаю на тебя в суд.
— Ах во-от как? Посмотрела бы я, как у тебя это получится!
— Но зачем, Элен? Как ты вообще могла?
— Ревнуешь?
— Ты… еще ребенок, а…
— Да! Правильно! Еще ребенок. Почему бы об этом не вспомнить? Послушай меня, Дэниэл. Я…
— Молчи, прошу тебя. Я виноват. Если б я не…
— Ты мучился? Ты кому-нибудь навредил? Разве ты не… Я должна это спросить! Разве тебя это не перестало интересовать?
— Но ребенок! Мой ребенок. Мой единственный сын. Если что-то случится…
— Ага. Так вот тебя что беспокоит? Не он, а ты сам. Как это отразится на тебе.
— Пошла вон! Женщина, у которой чуткости не больше, чем…
— Я белая шваль, так это называется, да? Отребье. Нет во мне породы. Пусть, но когда я вижу такую лицемерную сволочь, как ты, я этому только рада!
— Пошла вон или я тебя убью!
— Ах-ах. А какой выйдет позор — вы подумайте, доктор… Я тебе вот что скажу…
— Пош…
— Кому знать, как не тебе? Это был пустяк. И только. А вот теперь уже не пустяк. Ты повел себя хуже некуда. Ты…
— Я… прошу тебя, Элен.
— Никого и никогда ты не убьешь. Не сможешь. Ты слишком чопорен, самодоволен и самоуверен. Тебе нравится мучить людей, но…
— Нет!
— Хорошо. Я не права. Ты замечательный добрый доктор Форд, а я белая шваль и потому не права… Я надеюсь.
Вот и все.
Я обо всем этом забыл — а теперь забыл еще раз. Есть такое, что нужно забывать, если хочешь жить дальше. А жить мне почему-то хотелось; больше прежнего хотелось жить. Если милостивый Господь с нами ошибся, то лишь в том, что мы, люди, хотим жить, как раз когда у нас для этого нет ни малейших оправданий.
Конкордацию я водрузил обратно на полку. Снимок отнес в лабораторию и сжег, а пепел смыл в раковину. Но горел он долго — так мне, по крайней мере, казалось. И еще одного я не мог не заметить:
Как она похожа на Джойс. Какое сильное в ней сходство даже с Эми Стэнтон.
Зазвонил телефон. Я вытер руки о штанины и снял трубку, глядя на себя в зеркало на двери в лабораторию — на парня в черной бабочке и бежевой рубашке, брюки заправлены в сапоги.
— Лу Форд слушает, — сказал я.
— Это Хауард, Лу. Хауард Хендрикс. Послушай. Я хочу, чтобы ты сейчас приехал… да, прямо в суд.
— Ну, я не знаю, — ответил я. — Я вроде как…
— Она подождет, Лу. Это важно! — (Видать, и впрямь важно, раз он так лепечет.) — Помнишь, о чем мы днем говорили? Про… сам знаешь… про то, что, может, убийца — кто-то третий. Ну и в общем, ты… мы были правы. Наша догадка верна!
— Ого! — сказал я. — Но ведь не может… то есть…
— Мы его загребли, Лу! Этот мерзавец у нас! Мы эту сволочь намертво сцапали и…
— Вы имеете в виду, он признался? Черт, Хауард, всегда найдется псих, который признается в…
— Да ни в чем он не признаётся! Он даже разговаривать не хочет! Потому-то нам и нужен ты. Мы не можем его… э-э… обработать, сам понимаешь, а ты его разговоришь. Только ты сумеешь его уломать. Кстати, по-моему, ты его знаешь.