— Ладно. Не имеет значения.
— Я думаю, ребятам не слишком легко, — сказал я. — Но я на это, Джо, так гляжу: нет закона, который бы запрещал им менять работу. Если им не нравится, других работ полно.
— Ну да, — кивнул он. — Так и есть. Забавно, что со стороны проблемы как-то четче видятся… Не нравится — так полно других работ. Это ты хорошо сказал, очень хорошо.
— Да ладно, — сказал я, — не больно-то и умно.
— Не согласен. Это мне очень много чего дало. Ты меня удивляешь, Лу. Я уже столько лет тебя вижу в городе и, если честно, глубоким мыслителем никогда не считал… А проблемы посерьезнее ты нам можешь решить? Ситуацию с неграми, к примеру?
— Ну, это довольно просто, — ответил я. — Отправьте всех обратно в Африку.
— Ага… Понимаю, понимаю. — Он встал и протянул руку. — Извини, что побеспокоил из-за пустяка, Лу, но мне очень понравилось с тобой беседовать. Надеюсь, когда-нибудь еще соберемся.
— Было бы мило, — сказал я.
— А тем временем я тебя, конечно, не видел. Понимаешь меня?
— Ох, ну еще бы! — сказал я.
Мы еще минуту-другую почесали языками, затем он проводил меня к наружной двери. Резко взглянул на нее, потом на меня.
— Послушай-ка, — сказал он. — Я ж ее вроде закрывал, нет?
— Мне показалось, да, — ответил я.
— Ну, видимо, ничего страшного. А можно тебе кое-что предложить, Лу, в твоих же интересах?
— Само собой, Джо. Что угодно.
— Чирикают пусть птички.
И он кивнул, ухмыляясь; какой-то миг слышно было, как муха пролетит. Но больше он ничего не собирался говорить. Даже виду не показывал. Поэтому в конце концов ухмыльнулся и я.
— Я не знаю отчего да почему, Лу, — я вообще ничего не знаю, понятно? Ничегошеньки. Но ты давай поосторожней. Держишься ты хорошо, но тут легко переиграть.
— Да ты вроде как сам напросился, Джо, — сказал я.
— И ты теперь знаешь почему. Я ж не очень сообразительный, иначе не стал бы профсоюзным ветераном.
— Ну да, — сказал я. — Я тебя понимаю.
Мы снова пожали друг другу руки, он подмигнул и потряс головой. А я прошел по темному коридору и спустился по лестнице.
После папиной смерти я думал продать дом. Вообще-то было несколько хороших предложений — дом стоял на самой границе делового района, — однако я так его и не продал. Налог был довольно высок, места в доме — раз в десять больше того, что мне требовалось, но я никак не мог решиться. Что-то подсказывало: не продавай, выжди.
По переулку я доехал до нашего гаража. Завел машину внутрь, выключил фары. Гараж устроили в бывшем сарае — хотя он и до сих пор сарай. Я сидел в дверях, принюхиваясь к затхлым ароматам былого овса, сена и соломы, уносясь в памяти к далеким годам. В двух передних стойлах мы с Майком держали своих пони, а позади, в загоне, у нас была бандитская пещера. На эти стропила мы вешали качели и турники; в лохани для питья устроили бассейн. А наверху, на сеновале, где теперь бегали и шебуршали крысы, Майк как-то раз застал меня с маленькой де…
Вдруг пронзительно завопила крыса.
Я вылез из машины и быстро вышел в раздвижные ворота сарая на задний двор. Наверно, потому я тут и остался — себе в наказание.
В дом я вошел через заднюю дверь и двинулся через все комнаты, зажигая по пути свет — весь свет внизу то есть. Потом зашел в кухню, сделал себе кофе и отнес кофейник в старый папин кабинет. Сидел в большом кожаном кресле, пил кофе, курил — и напряжение постепенно отпустило.
Мне всегда здесь лучше — еще с тех пор, как я пешком под стол ходил. Словно выступаешь из тьмы на свет солнца, из бури в затишье. Как будто тебя потеряли, а потом нашли.
Я встал и прошелся вдоль книжных шкафов — бесконечные папки с психиатрической литературой, толстенные тома патологической психиатрии… Крафт-Эбинг, Юнг, Фрейд, Блёйлер, Адольф Майер, Кречмер, Крепелин… [2] Здесь были все ответы — лежат на виду, бери и смотри. И никого это не повергает в ужас. Я вышел оттуда, где прятался — где всегда вынужден был прятаться, — и вновь задышал свободно.
Снял с полки переплетенную подшивку одного немецкого журнала и немного почитал. Затем поставил на место, вытащил подшивку на французском. Пробежал статью на испанском, еще одну — на итальянском. На этих языках я и двух слов бы не связал, но понимал все. Понахватался с папиной помощью — как в свое время понахватался высшей математики, физической химии и еще с полдюжины наук.
Папа хотел, чтобы я стал врачом, но боялся отправлять меня в школу, поэтому учил дома чему только мог. Бывало, раздражался, зная, что́ у меня в голове, — злился, слыша, как я говорю, и видя, что я веду себя будто какой-нибудь городской вахлак. Но со временем, осознав, насколько во мне укоренился недуг, он даже начал меня поощрять. Вот что мне было суждено — жить и ладить с вахлаками. Мне только и светит что уютная безопасная работенка, поэтому вести себя я должен соответственно. Если бы папа сумел провернуть такое, что принесло бы каких-то денег на жизнь, мне даже помощником шерифа стать не грозило.
Я посидел за папиным столом, решил пару задачек по матанализу — просто так. Отвернувшись от стола, посмотрел на себя в зеркальную дверь лаборатории.
Стетсон с головы я не снял, лишь немного сдвинул на затылок. На мне была розоватая рубашка, черный галстук-бабочка, а брюки от синего саржевого костюма поддернуты и заправлены в «джастиновские» сапоги. [3] Весь тощий и жилистый, а рот такой, что им лишь слова тянуть. Типичный блюститель порядка с Запада — вот весь я. Может, чуть дружелюбнее среднего. Может, чуть опрятнее. Но в целом — типичный.
Таков я был и поменяться не мог. Даже если это и безопасно, я сомневался, что способен измениться. Я так давно уже притворялся, что притворяться больше не было нужды.
— Лу…
Я подскочил и развернулся.
— Эми! — выдохнул я. — Что за… Тебе здесь нельзя! Где…
— Наверху, тебя ждала. Ну не гоношись так, Лу. Я сюда проскользнула, когда все уже спать улеглись, ты же их знаешь.
— Но кто-нибудь мог…
— Никто не видел. Я по переулку шла. Ты не рад?