Андрея швырнуло вниз, обратно в бункер, и боль от падения на бетонный пол была намного сильнее боли от пулевого удара. Сознание Обнорский не потерял, наверное, только потому, что за последние сутки он уже немного привык к боли — если к ней, конечно, вообще можно привыкнуть. Что-то бессвязно бормоча, Андрей перевернулся на живот, и снова пополз по ступенькам вверх. Добравшись до двери, Серегин увидел лежавшего в «предбаннике» лицом вниз Черепа. Обнорский свел брови (кожу лица неприятно стягивала подсыхающая кровь Пыхи) и словно задумался о чем-то, словно решал что-то важное.
На самом же деле в голове Серегина ни одной целой мысли не было, он впал в полукоматозное состояние… Лишь страшным усилием воли Андрей заставил себя встряхнуться и вернуться к реальности. Тщательно прицелившись, Обнорский выстрелил Черепу в голову. У входа в подвал послышался какой-то шум. Серегин, оскалившись, качнулся назад, в «бункер», и навалился на тяжелую стальную дверь…
Эту дверь закрывали редко — надобности не возникало, поэтому металлическая плита реагировала на усилия окровавленного человека довольно вяло… Но Андрей все же успел завернуть запирающее колесо замка прежде, чем в дверь начали колотить ногами с другой стороны. Обнорский обессиленно опустился на ступеньки и засмеялся — вот только сторонний наблюдатель вряд ли бы идентифицировал его жуткое хриплое перхание с нормальным человеческим смехом. А Серегин действительно смеялся… Раненный и искалеченный, он смеялся потому, что сумел победить. Да, бежать было некуда. Да, он сам себя замуровал в «бункере». Но при всем при этом Андрей освободился от страха, измучившего его за последние сутки сильнее боли. Обнорского ведь никогда прежде не пытали, и специальные химические препараты, подавляющие волю, к нему не применяли — и Андрей совсем не был уверен в том, что он сумеет все выдержать и не сдать информацию о Катерине… Намного больше физической боли Серегина за минувшие сутки измучил страх собственного предательства.
* * *
Второго июня в дежурной части ИВС [39] ГУВД на свою предпоследнюю перед уходом на пенсию смену заступил старый прапорщик Иван Васильевич Рыжиков. Настроение у Ивана Васильевича было приподнятым, думал он уже об организации «отвального» банкета — а и то сказать, тридцать лет в органах отбарабанить, это ведь не шутка. Служил, надо сказать, Рыжиков честно, вот и в этот день предлагали «дембелю» домой пораньше уйти, а он, наоборот, старался выполнить все обязанности с особой тщательностью, чтобы уйти красиво — в том смысле, как он сам это понимал.
Именно Ивану Васильевичу и выпало оформить выход на волю Сани Костюкова — пацаненка вертлявого, залетевшего в изолятор по квартирной краже, да соскочившего с крючка дуриком. Саня освобождению простодушно радовался, а радостью не побрезговал и с Иваном Васильевичем поделиться:
— Все, дед, свобода! Сегодня — пью, завтра — по бабам, а потом — в Ялту. Или в Сочи… Гульну там…
— Это ж на какие деньги-то? — ворчливо поинтересовался Рыжиков, а про себя подумал: «Да, плохо оперки работать стали, раньше-то — поди попробуй „откинуться“ через трое суток, если тебя прямо на хате взяли… А теперь… Демократия — так чего ж не воровать-то… Вот и этот щегол — ишь, как радуется…»
Глянул Иван Васильевич в свою тетрадку и припомнил, что просил его звонить по поводу всех освобождающихся один оперок из пятнадцатого отдела — Вадик Резаков, кучерявый такой, чисто как Анжела Дэвис…
В РУОПе-то — известное дело, свои темы, свои секреты… Не иначе, «дорогу» хотят кому-то из изолятора перекрыть. Рыжиков за тридцать лет работы навидался столько всяких разных тем и комбинаций, что уже ничему не удивлялся. Знал Иван Васильевич, что именно таких, как вот этот придурковатый Санек, могут гораздо более серьезные люди в своих интересах использовать.
Пригляделся Рыжиков к огольцу повнимательнее и даже усмехнулся внутренне — точно ведь, тащит пацаненок что-то, «конем» работает, ишь как в полу куртешки своей вцепился…
Иван Васильевич, не торопясь, охлопал Костюкова — вроде как лениво и формально ошмонал, а на самом-то деле — ущупал старший прапорщик клочок бумаги за подкладкой куртки пацана. Впрочем, извлекать спрятанную «малявку» Рыжиков не стал — вернулся к столу, начал перебирать какие-то листки, а потом огорошил Саню:
— Ты погоди радоваться-то. Костюков твоя фамилия? Ну, вот. Подъедут сейчас из розыска, опознавать будут…
— Ты че, дед?! — опешил Костюков. — Да мне ж на волю пора! Какое, блин, опознание, а?
— Пора, пора… — ворчливо откликнулся Рыжиков. — Сталина на вас нет, на засранцев… А про опознание — я не знаю. Говорят, похож ты на одного, который неделю назад бабеху одну ссильничал…
Саня даже задохнулся от негодования, но Рыжиков не стал обращать на его вопли никакого внимания. Через полчаса примерно в дежурку прибежал взмыленный Резаков — он пошептался о чем-то с Иваном Васильевичем, а затем вконец обалделого Саню переодели в чей-то пиджак, нацепили зачем-то очки на нос и куда-то повели, потом он долго сидел в неуютной пустой комнате, куда позже привели еще четырех парней — и всех их оглядела какая-то коза-посекуха, сказавшая в результате:
— Нет, среди этих людей его нет…
— Конечно, нет, — радостно бормотал Саня, когда его вели обратно в «дежурку». — Вот люди… Лишь бы подлянку какую сделать, хоть и напоследок…
Костюков, конечно, даже не подумал, что весь спектакль с «опознанием» был разыгран только для того, чтобы Вадим Резаков смог ознакомиться с содержанием записки Антибиотика, а потом положить ее обратно.
И играли спектакль до тех пор, пока Кудасов, «регулировавший» вопрос с контролированием Костюкова, не позвонил Вадику в ИВС и не дал «отмашку»:
— Все, Вадим Романыч, запускай нашего Берлагу… [40]
Саня, выйдя из изолятора «на свободу с чистой совестью», повел себя грамотно — он оглядывался и озирался, проверяя, нет ли за ним «хвоста». И немало позабавил этим «наружку». Саня, видимо, имел представление о «наружном наблюдении» только по кинобоевикам — а потому с чистой душой отправился он на Литовский проспект, где посетил Валентина Ивановича Григорьева — скромного бухгалтера АОЗТ «Русское поле», которого лишь очень немногие люди знали как Иваныча, человека, лично приближенного к самому Антибиотику.
Иваныч, получив «маляву» от «брошенного в застенок» босса, сильно встревожился, начал звонить куда-то в Новгородскую область… Разговор, когда бухгалтер дозвонился, вышел совсем коротким, Григорьев занервничал еще больше и через некоторое время вышел из офиса, сел в свою скромную «шестерку» и куда-то поехал.
Дальнейший контроль показал, что ехать Иваныч, судя по всему, собрался именно туда, куда и звонил — то есть в глухую деревеньку, расположенную на границе между Ленинградской и Новгородской областями…