К решетке подошел сержант. Когда его заметили, негромко сказал: есть водка, анаша. Зверев, вопросительно посмотрел на особиста. Тот покачал головой отрицательно. Сержант пошел дальше.
— Или вот сидим мы с тобой, разговариваем. По понятиям это же впадлу: бродяге с ментом, хоть и осужденным, по душам говорить. Но я вижу, что ты нормальный человек. Пригласил меня к себе, угощаешь… почему я должен считать тебя сукой? А ведь по воровским законам должен, хотя воры свои законы запросто нарушают, когда жизнь припрет. Вот тебе пример: раньше на крытых режим был строг, шмонали по-настоящему. Как ту же дурь пронести? Да только в заднице. Случалось, что и опущенным поручали. А потом эту самую дурь курил вор законный… Так Саша, не все эти законы по жизни писаны. И главное здесь другое: человек ты или нет?
Звереву вспомнился Костыль, пытавший Китайца током. Я буду жить по-черному, — сказал Костыль…
Поезд двигался на Восток, накручивал километры по бесконечному заснеженному пространству. На каких-то станциях или полустанках конвой принимал новых арестантов или сдавал старых. В вагоне все время происходило некое движение. Из клетушки купе его не особенно-то и разглядишь. Но Василию эта жизнь была знакома до мелочей, на этапах он провел больше времени, чем Зверев отсидел в СИЗО. Про этапы, пересылки, лагеря и тюрьмы он мог рассказывать часами. Пенитенциарная география бывшего Советского Союза была обширна. Значительно обширней, чем может вместить в себя биография одного человека. Тем не менее Василий мог бы служить своеобразным справочником для любителей блатной тематики.
— Вот только про вашу Красную Утку не скажу — не был там никогда.
— А почему — Красная Утка? — поинтересовался Зверев.
— Шутка такая. У блатных — Белый Лебедь [23] , а у ментов между собой ваша тринадцатая зона в шутку зовется Красной Уткой.
…До Екатеринбурга оставалось уже недолго — миновали Кунгур, — когда конвоир бросил в купе Зверева записку. Сашка развернул ее и в дохлом свете лампочки из коридора прочитал: «С нами едет вор». Он пожал плечами и передал ее Василию. Особист тоже прочитал, держа листок в руке на отлете, как делают это все дальнозоркие люди. Усмехнулся, ощерив редкие зубы и подмигнул Сашке.
— Сейчас разберемся, — сказал он с заметной иронией в голосе, — что за вор у нас объявился.
Было очевидно, что все эти блатные штуки ему уже давно надоели, он наелся ими сполна. Но некоторые принятые в его мире традиции обязывали особиста поговорить с вором. Даже иронизируя над принятыми в обществе условностями, мы зачастую не свободны от них… Василий подошел к решетке и крикнул в мрачноватый коридор столыпинского вагона:
— Эй, кто за вора объявился?
Из вагонного гомона откликнулся человек. Скорее всего, он находился в двух-трех купе от Зверева. Голос слегка хриплый, немолодой.
— А ты что — жулик? — спросил Василий. — Назовись.
— Я-то назовусь. А ты кто таков? — с заметным вызовом спросил голос.
— Я бродяга старый, людей знаю… хочу познакомиться.
— Я — Алик Алапаевский. Слыхал? Зверев посмотрел на Василия с интересом: знаешь, мол, такого? Тот кивнул: да, мол, знаю. И сделал неопределенный, но пренебрежительный жест рукой.
— Слыхал, — ответил Василий. И назвался. Тогда Алапаевский Алик спросил:
— А кого из жуликов знаешь?
— Тихоню знаю… Ложкаря… Мишу Вологодского.
Звереву почему-то стало весело. Чем-то этот разговор напоминал вручение рекомендательных писем.
— Мишу Вологодского? — переспросил голос и, дождавшись подтверждения, сказал:
— Миша Вологодский — гад.
Да, пожалуй вручение рекомендательных писем, но на средневековом уровне, подумал Сашка весело. А Василий после сказанной Аликом фразы про неизвестного Мишу Вологодского посерьезнел.
— А почему ты так считаешь? — спросил он.
— Потому что у меня такое мнение. Еще вопросы есть?
— Нет у меня к тебе вопросов больше… Зверев мог бы не придать никакого значения этому разговору, но почувствовал какое-то скрытое напряжение в своем попутчике и в незнакомом Алике Алапаевском. (Скоро, на пересылке, им еще придется познакомиться.) Василий сидел молча, что-то обдумывал, был серьезен.
— Что-то случилось, Василий?
— Да как сказать… пожалуй, случилось. Понимаешь, какое дело… Объявить человека гадом — нужно основания иметь. Нужно, чтобы какое-то блядство он совершил. Это же не просто так: обозвал — и забылось. За словом всегда следует дело. А я Мишу-то знаю, сидел с ним. Он в нашем мире большой авторитет, зону потоптал не меньше моего. Тоже особист.
— Ну и что? — спросил Сашка.
— А то, что с этим Аликом мы, скорее всего, в один лагерь едем.
— И?
— И по прибытии я обязан рассказать, что ехал с ним, что он вором объявился. Что Мишу Вологодского сволочил… будут еще дела.
Зверев хотел еще что-то уточнить, но Василий замкнулся, ушел в себя, в мир этических проблем, которые человеку не сидевшему непонятны. А поезд катил дальше.
Что может быть хуже тюрьмы? Этап. А хуже этапа? Пересылка, пересыльная тюрьма. Перевалочный пункт, где осужденные ожидают продолжения этапа… Свердловскую пересылку знают многие из тех, кто отбывал на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Знают и помнят.
В Екатеринбурге вагонзак из Питера встречал конвой с собаками. Было еще темно, из темени били прожектора, в морозном воздухе звучал хриплый лай… При погрузке в Питере собак не было…
Звучал из белой прожекторной слепоты лай невидимых псов. Это угнетало, нервировало, накладывалось на усталость от шестидесятичасового перегона. Хотелось выпить стакан водки и лечь в горячую ванну. Закрыть глаза, отключиться. Если бы Зверев мог видеть псов, впечатление враз изменилось бы. Собаки, как и люди, выглядели усталыми, нервными, голодными. Но их не было видно. Читались только какие-то неясные тени и звучал лай.
В автозак арестантов загоняли, как патроны в магазин — вплотную, один к одному. Всех подряд без разбору: мужчин, женщин, детей. И особиста и бээсника. И рецидивиста и первоходца.
— Давай-давай! Пошел-пошел! — зло кричал невыспавшийся конвой и подгонял прикладами. У Зверева уже не было никаких сил тащить свои два баула. Ему помогал Василий и нанятый за пачку сигарет мужичонка с испуганными глазами. В Вологде он зарубил топором целую семью: жену, мужа и двух малолетних детей. В холодном, забитом телами автозаке резко пахло мочой, кто-то матерился и плакал. Машину швыряло на колдобинах, но упасть было невозможно — некуда. Здравствуй, Свердловский централ!
Умеете ли вы сидеть на корточках?
— Странный вопрос, — скажет наш читатель. — Конечно, умею.
Э— э, нет, дружище, не такой уж он и странный. Просидеть на корточках пять-десять минут сможет любой здоровый человек. А час? Два? Три? На этапе это не редкость. При этом конвой требует: руки за голову, подбородок опущен, не разговаривать, головой не крутить… Неопытный человек садится на кончики пальцев. В таком положении он устает очень быстро. На физическую усталость накладывается нервная. И полная неопределенность: сколько же придется так мучиться? К этому могут добавиться дождь, ветер, мороз.