– Вот что! Раскомандовались тута! Ничего не попутали?! Я здесь первым проснулся!! Я вот сейчас пойду на кухню, стакан скушаю для прохмеления, а потом всех вас истреблять буду!!
Очень истово он это произнес, даже Штукину на мгновение стало как-то неуютно. К старателю бросились сразу с двух сторон Ося и Крендель и начали наперебой подлизываться:
– Слышь, Колыма, ты не серчай так… Все ж на нервах, ну – попутали рамсы малеха… Ты к сердцу близко-то не бери… Сейчас в кабак пойдем, выпьем, напругу снимем… Посидим, как люди…
Сибиряк пожал плечами и вопросительно посмотрел на Штукина:
– Эй, внедренный… Ты как, идешь с нами?
– Да!!! – взорвался Валера, будто шапкой оземь грянул. А что ему еще оставалось делать? Штукин уже все просчитал: квартиру эту снимают, скорее всего, несколько «центровых» вскладчину – не иначе как с ними и пил вчера старатель Тимоша. Куда они подевались и когда нарисуются – ну не у иностранца же спрашивать, который по-русски ни бум-бум. Он в этой ситуации даже свидетель никакой – так, толкнули человека случайно, он ни хрена вообще не понял. От Оси показаний и перед смертью не добьешься. Налетчики, получается – вообще мимо проходили, квартирой ошиблись. А колымчанин – как медведь, невовремя из спячки вытащенный, – он только колобродить может… При таком трагикомическом раскладе оставалось только нажраться в муку – и желательно мелкого помола притом…
…Через четыре часа в ресторане «Невский» Крендель, которого подпирал невменяемый от водки Ося со свисающей изо рта слюной, грозил пальцем Штукину:
– А ты… ничего… Люблю благородных легавых!
Валерка обнявшись с Сибиряком, хором орали:
Помню я, да, помню я – как меня мать учи-ила,
И не раз, и не два, она мне говори-ила.
«Не ходи в зеленый лес, не водись с вора-ами,
А не то пойдешь в Сибирь – звенеть канда-а-алами!
Длинный тонкий волос твой сбреют до самой шееи-и,
И поведет тебя конвой – по матушке по Р-расе-еи!»
А потом они дико гоготали, заглушая заказанную Осей песню, под которую мистер Литлвуд, истошно повизгивая, пытался танцевать рок-н-ролл. Музыканты испуганно смотрели на странную компанию, и солист, стараясь угодить, жалостливо-бодро выводил:
Эх, мальчики, да вы налетчики
Кошелечки, кошельки да кошеле-че-чки!
Старатель Тимоша показал многое. Кроме всего прочего, он выпил стакан водки, стоя на голове, чем совершенно пленил свидетельницу со свадьбы, которая гуляла рядом. Тимофей босиком отплясывал рядом с мистером Литлвудом (танец у него получался замысловатым, но русским), свистел в два пальца и от всей души кричал:
– Е-е-е!!!
Когда песня, исполненная дважды, наконец закончилась, старатель подошел к родителям жениха и зачем-то шлепнул перед ними на стол пачку денег:
– Даешь кожаный реглан!
Очнувшийся Ося между тем начал уговаривать какую-то девицу со все той же свадьбы:
– Леха, щас мы поедем на конспиративную квартиру… Ты знаешь, кто мы такие? Мы – особо летучий секретный отряд УГРО! Вон, видишь парня? Иди, спроси у него ксиву, если мне не веришь…
Наутро Штукин очнулся все в той же квартире – на полу в ванной, в обнимку с мистером Литлвудом. В раковине лежала практически допитая бутылка какого-то дорогого виски. Крендель валялся в коридоре, накрытый газетой «Советская Россия». Сибиряк спал в глубоком кресле, прижимая к себе нераспечатанную бутылку шампанского. Тимофей и свидетельница, оба одетые, посапывали на широком диване. Оси не было – видимо, «Леха» так и не решилась ехать на конспиративную квартиру…
Когда Крендель потом рассказывал Денису Волкову, что Патагонию за такой «набой» даже бить не стали при встрече, Денис, слушая, хохотал, как сумасшедший. Единственное, чего так и не смог понять Крендель – это то, куда же в итоге делись палехские шкатулки – а они исчезли из квартиры бесследно.
Что же касается Штукина, то он никому из коллег не рассказывал о своем внедрении, полагая (совершенно справедливо), что если эта история дойдет до ушей начальства – оно не оценит юмора…
…Шло время, дни складывались в недели, недели – в месяцы, а месяцы в годы. Постепенно из волчонка-одиночки Штукин превращался в волка, – но не менее одинокого. Он стал очень хорошим опером, причем, что называется – широкой специализации. Он раскрывал разбои и убийства, квартирные кражи, мошенничества и серийные развратные действия. Его уважали коллеги и блатные, начальство ценило и прощало ему всякие выкрутасы, поскольку Штукин давал показатель. Он старался много читать, а еще больше любил беседовать с интересными людьми, с которыми его время от времени сталкивала оперская планида. Штукин казался удачливым и уверенным в себе, он нравился женщинам, правда ни одна из его многочисленных интрижек так и не переросла в роман.
И никто не замечал, что, несмотря на все удачи и успехи, парня что-то грызет изнутри, не давая покоя. Валера и сам не мог понять, что же его гложет, но все чаще и чаще ощущал какую-то тоску, иногда переходящую в злость и ярость, которые, собственно говоря, и прорывались наружу его странными авантюрными выходками. Он словно иногда в рулетку с судьбой начинал играть – впутывался в рисковые истории, которые могли стоить ему не только карьеры. Но ему везло, а победителей, как известно, не судят, даже таких, которые будто специально нарываются на проигрыш…
…Природу собственной тоски Штукину помог осознать случай. Хотя, наверное, не в этом случае и дело было – Валера сам дозрел до понимания, а все остальное стало лишь толчком…
…Все началось со случившегося на территории 16-го отдела убийства, а произошло оно по странному стечению обстоятельств ровно за три дня до того, как полковнику Ильюхину было поручено подыскать кандидатуру на внедрение в «империю» Юнкерса…
…Большинство криминальных убийств, совершенных не только в России, но и по всему миру, страшны своей скучной и предсказуемой неинтересностью, отличаясь друг от друга лишь марками дешевых спиртных напитков, употребленных злодеями. Расположенный на Васильевском острове (то есть, фактически, в центре Петербурга – многомиллионного европейского города) 16-й отдел милиции сталкивался со случаями, подтверждавшими эту догму, не реже трех-четырех раз в неделю. Штукин, в свое время, очень быстро привык к команде «У нас убой!» и ко всему, что за этой командой следовало. Профессиональный цинизм вырабатывается быстро. В подавляющем большинстве «убоев» не было никакой тайны, и для их раскрытия не требовались шерлокхолмсовские методы. Типичная картина убоя – это труп, которому раз пятнадцать дали по голове утюгом или засадили в живот столовый нож, и находящийся где-нибудь неподалеку в состоянии даже не тяжелого, а тяжкого алкогольного опьянения, «киллер». Последний, как правило, валялся либо где-нибудь на кухне или же успевал отползти до ближайшего притона.
Орелика брали за шиворот и тащили в отдел, где он практически сразу писал явку с повинной. Штукин часто издевался над этой профанацией: «Ишь ты! Молодец какой! Сам явился и отписал не что-нибудь, а явку!» Убийцы его сарказма не понимали, поскольку думали больше о стакане портвейна, который за правильное поведение обещал налить оперсостав. «Явка» отписывалась, стакан наливался, и, как говорится – с богом, православные, – на лесоповал!