Душно было в Костайнице, душно. По ночам Мукусеев часто просыпался, курил у окна. Слушал, как звенят цикады — безостановочно, пронзительно, угрожающе… Из окна его комнаты был виден изгиб реки. Вода в лунном свете казалась потоком жидкого серебра. Она выглядела неподвижной, распространяла над собой неживое свечение. И звенели цикады.
Прошло три дня. Три дня бессмысленного шатания по Костайнице. С бессмысленными разговорами под ракию… Вечером, как всегда, сидели на террасе в обществе Марии и Сабины, неспешно беседовали «за жизнь».
— А где ваш муж, Мария? — спросил у хозяйки Зимин.
— А если я не замужем? — кокетливо ответила она.
— О, если бы вы были не замужем!… — пылко сказал прокурорский важняк. Он уже изрядно «принял на грудь». Вообще, невзирая на разговоры о гастрите, артрите и гипертонии, Илья Дмитриевич выпить мог изрядно и при этом не особенно пьянел. Ерунды, во всяком случае, не порол, держался в рамках. — Если бы, Мария, вы были не замужем!
— Что тогда?
— Тогда я бы упал к вашим ногам.
— Да ведь у тебя, Илья Дмитрич, — сказал ехидно Широков, — жена в России.
— Правда? — сказал Зимин. — А я и забыл… Склероз, однако.
— Я замужем, друже Илья, — с улыбкой произнесла Мария. — Мой муж в Германии, на заработках.
— Дороги бюргерам мостит? — спросил Зимин.
— Нет. Мой муж — художник… В ваших комнатах висят написанные им картины.
Мукусеев сразу вспомнил холст «Православна црква Св.Архангел».
— Не судьба, — вздохнул Зимин, наливая себе ракии. — Всю жизнь мечтаешь об одной женщине, а живешь с другой. А жизнь проходит.
— Это славянская болезнь, Илья, — сказала Мария.
— О, да. Это — славянское… «Цивилизованные» нации живут по брачному контракту, а мы по Достоевскому… Не судьба, Мария, не судьба. А то я бы бросил к чертям собачьим Москву, жену, прокуратуру и упал к вашим ногам.
Широков подмигнул Мукусееву, Мукусеев ухмыльнулся.
— Я уже старая, Илья. Замужем. А вот дочка у меня молодая и незамужняя, — с улыбкой произнесла Мария.
— Для Сабины я уже стар, — махнул рукой Зимин. — Зато вон какие у меня орлы. — И он показал рукой на Мукусеева. Мукусеев посмотрел на Сабину… Но Сабина бросила взгляд на Джинна. Ревность, похожая на полет мотылька, задела Владимира слабыми крыльями. Он принужденно рассмеялся и спросил, меняя тему:
— А церковь у вас, Мария, работает?
— Церковь? Вы — верующий?
Ответить он не успел — за поворотом затарахтел мотор и выкатилась старенькая «Застава» с двуглавым орлом и словом «милищца» на дверце.
— Никак Анискин к нам пожаловал? — сказал Зимин, глядя из-под руки против солнца. Из машины вылез команданте Живич, поправил тяжелую кобуру и направился к дому.
— Добрый вечер, друзья.
— Добрый вечер, Марко, — ответили ему вразнобой. — Добрый вечер, друже команданте… Садитесь с нами.
Живич сел на свободный плетеный стул. Сабина мигом принесла стопку. Марко выпил вместе со всеми, подергал себя за ус.
— Как, — спросил, — работается? Есть успехи?
— Нет никаких успехов, Марко… Люди напуганы, молчат.
— Это все война. Раньше мы жили по-другому… Если бы вы приехали к нам до войны…
— До войны, Марко, здесь не убивали русских журналистов, — тихо сказала Мария. Марко подергал себя за ус, налил ракии и произнес:
— Усташи, чтоб им передохнуть. — Он выпил залпом. — Что собираетесь делать?
Переглянулись: что ему надо? — и Зимин ответил:
— Хотим завтра съездить в Глину, в районную прокуратуру. Может, у них чего есть?
— Ага, — сказал Марко, — в Глину? Правильно… Я поеду с вами.
— Спасибо, — озадаченно протянул Зимин.
— Для безопасности, — сказал Марко.
Мукусеев закурил, сделал глоток вина и спросил у Марии:
— Так работает церковь, Мария?
— Работает. Хотите сходить в церковь?
— Хочу. Завтра и схожу.
— А в Глину? — спросил Живич. — Вы не поедете в Глину?
— Что же всем вчетвером ехать? Вот Илья Дмитриевич с Игорем Георгиевичем съездят… А мы с Олегом сходим в храм Божий.
Все — Зимин, Широков и Джинн — посмотрели на Мукусеева удивленно. Растерянно посмотрел Живич. Потом Джинн глубокомысленно произнес:
— Конечно, батюшка тоже может оказаться полезным… — Зимин с Широковым начали расспрашивать Живича про поездку в Глину. Заодно ему подливали ракии. Когда минут сорок спустя шериф собрался уходить, он был уже в изрядном градусе… Хлопнула дверца «заставы», затарахтел движок и вспыхнула одна фара. Вторая не горела. «Застава» развернулась и укатила. Скрылись за поворотом задние габариты, стих шум двигателя.
— А ты чего это, Володя, в церкву собрался? — спросил Зимин.
— Покаяться хочу, — усмехнулся Мукусеев, — зело грешен.
— Ну-ну… А мы, значит, с Анискиным в Глину? Надо тогда хоть машину вымыть — подзапылилась… Кто, молодежь, возьмется?
— Я, — ответил Джинн. — Я самый молодой, я и вымою. Солнце село, начинали свой концерт цикады.
* * *
Ночью Владимир проснулся, встал, выкурил у окна сигарету. Блестела жидким серебром река и звенели, предупреждая о чем-то, цикады… Знать бы о чем.
* * *
Утро было солнечным. Сентябрьское солнце над Балканами щедро отдавало тепло. Владимир брился у окна ванной, подставлял лицо лучам. На берегу реки мыл машины Джинн. Он был гол до пояса — мускулистый, сухой, загорелый. Джинн черпал ведром воду из реки и с силой выплескивал ее на покрытые пеной кузова. Вспыхивали брызги, стекала пена. А в нескольких метрах от машин… сидела на камне Сабина. Она сидела, обхватив руками колени и что-то, смеясь, говорила Джинну.
Мукусеев задернул штору на окне… Но смех все равно долетал. Владимир порезался и матюгнулся шепотом.
* * *
За завтраком Зимин спросил:
— А ты, Володя, всерьез в церковь собрался? К попу?
— Почему нет?
— Ежели хотите на дачу показаний его расколоть, то ведь у попов, как у адвокатов, — тайна исповеди.
— Я знаю, Илья Дмитриевич.
— Что же тогда вас ведет в храм божий?
— В вере хочу укрепиться.
— Ну-ну, а мы с товарищем Широковым попробуем сделать то же самое в прокуратуре. Есть, знаете ли, такая богиня — Фемида. Я в нее верю больше, чем в Иисуса Христа.
— Столько лет в прокуратуре и все еще верите? — удивился Джинн.
— Представьте себе, Олег Иванович, верю… А, черт! Башка болит, лишку я вчера выкушал.