Токарева качнуло вперед, к связанному телу:
— И перед прокурорскими?
— Да!
— Жить хочешь?
— Да!
— Падаль. Никто тебя не боится… Согласен!!!!
— Дуэль?
— На «тэтэхах», сволочь!!!!
— А у меня другого нет!
— И не будет!
Токарев начал нервно доставать пистолеты из-за пояса, вынимать обоймы и передергивать затворы. Красиво разложил стволы на скатерти и взял нож со стола, собираясь разрезать веревки.
Тихоня настолько охуел (а другого слова — просто не подобрать), что, прислонив сковородку к своей ноге, не почувствовал ожога. Варшава сел по-арестантски, глубоко, подпер голову руками и нехорошо улыбнулся:
— Мудро! Нам с задубевшими душами такое в головушки не пришло бы! Да, Тихонь?
Тихоня опомнился, откинул сковородку, шипя от боли:
— Как-то читал я книгу, начало и конец были вырваны… Так там дворяне каждые полчаса — позвольте — не позволю — и пиф-паф! Столько нового узнал!
— Можно потрогать? — Варшава ласково погладил стволы. — Когда их на Урале четырнадцатилетние пацаны собирали, вкалывая по восемнадцать часов в сутки, то думали они про «бей гадов», но никак не про дуэли… Это я так, Артем, рассуждаю… И когда из окопов безусые лейтенанты роты поднимали — то думали, что с матерями по-человечески не простились. А ты — дуэль?! Дуэли бывают только с равными! В книжках так пишут… Артур?! А батя твой?! А Проблема?! А девка эта зарезанная?!
Варшава вскипел, губы его задрожали, брови задергались. Тихоня ойкнул и пошел боком в сторону коридора. Токарев неуверенно потянулся к столу, но не успел. Из обоих стволов дуплетом Варшава выстрелил в Невидимку, который уже все понял и пытался отползти. Одна пуля вошла в левое бедро, другая ударила над правым коленом. Гильзы сухо щелкнули о полировку серванта. Шахматист завыл, забился в судорогах. Резко запахло пороховой гарью.
Варшава убрал руки со стволов — он их почти и не поднимал:
— Вот и рассудил бог… Через меня. Такое, стало быть, он принял решение.
Артема как подбросило — он упал рядом с Шахматистом, схватил его за голову:
— Кто ты?! Кто? Откуда ты? Зачем?! Кто ты?!
Молодой человек ответил ему лишь оскалом и мертвым взглядом, а потом потерял сознание.
Токарев застонал, отвалился к холодильнику — его крупно трясло, и когда Тихоня налил ему чашку водки, он чуть не отбил зубами кусок от края.
Вкуса водки Артем не почувствовал, но, выглотав жидкость до дна, смог хотя бы внутренне зарыдать — без слез и всхлипов, беззвучно и страшно…
Он закрыл глаза и сквозь перестук собственных зубов расслышал надтреснутый голос Варшавы:
— Господи… Что ж мы творим-то… Как обезумели все… Тихоня, милый, давай соображать, куда этого красавца везти… Врач нужен… Он не должен сдохнуть, он же нам еще ничего не рассказал… И к прокурорским его в таком виде не поташищь. Вот ведь, падаль, как заморочил… Шевелись, родной, а я хлопчика нашего отогреть попробую…
Артем понял, что последнюю фразу вор сказал о нем, и уткнул голову в колени, боясь показать свои слезы…
* * *
…Утро следующего дня Токарев встретил вместе с Варшавой в больнице имени Ленина, куда «скорая» отвезла Артура в коматозном состоянии. Врачи говорили, что шансов практически нет — но они пытались. Им пообещали все, что можно. Они сказали, что дело не в деньгах…
Артем сидел на широком подоконнике в пустом, по-утреннему гулком больничном коридоре. Варшава притулился по-зэковски рядышком внизу. Они молчали. Токарев старался не думать об отце, об Усенкове и о том, что ему нельзя возвращаться домой. Артем пытался вообще ни о чем не думать, но мысли все равно скакали в воспаленной голове, мучили бесконечными вопросами — и не было сил искать на них ответы… Токарев кашлянул. Ему хотелось выкрикнуть «Как же так все вышло-то?!!», но вместо этого он тихо спросил:
— Варшава… Я давно хотел узнать. Артур тебе кто?
Вор ворохнулся, помолчал и тихо ответил:
— Сын.
Артем закрыл глаза, но тут же распахнул их, потому что за закрытыми веками начинало мерещиться лицо Невидимки.
— Варшава… Почему такая блядская эта жизнь?
Вор долго ничего не отвечал, поглаживая нервно себя по голове. Наконец, усмехнулся горько:
— Почему, говоришь, жизнь несправедливая? А с чего ты это взял? С того, что нам не хватит на лечение? А ты хотел серии преступлений, трудолюбивую разработку, схватку и слова генерала: «Спасибо, сынок!». Наверное, и так бывает… Я не видал. Ты дал сейчас своей жизни все, что мог, и вот если она не ответит тебе… не сейчас, а потом — вот тогда и поговорим. Все, о чем можно, гордясь вспоминать за столом — все борется любой ценой. У нас в державе мужчины делятся на тех, кто воевал, и тех, кто сидел. Так получилось. Я, извини, не воевал… Хотя… Я тебе вот что расскажу… Меня когда из блокадного Ленинграда ребенком отправили — поезд где-то застрял… Я плохо помню, но попал к партизанам. Мосты не взрывал… Помню: дядька какой-то дает мне сверток и говорит, по какой дороге идти и кому отдать… Помню, немец угощал чем-то в серебряной обертке. Так что, может, и взрывал. Потом меня отправили от греха, я ведь — обуза. А на Урале меня при каком-то оркестре старшина грамоте учил… А потом большой город, голодно и — малолеткой на Воркуту. Дальше — в основном, сидел… Когда Артуру было полтора годика, у него случилась астма. Я прибежал в больницу, а там холодные котлы без мяса и драные простыни. Все, думаю, пусть лучше на руках у меня умрет. Врач написал лекарства заморские — связей-то тогда не было… Так Проблема ночью аптеку вынес. Потому как надо было любой ценой. Оно, конечно, неправильно. Но Артур жить остался. Может быть, было и иное решение — я его не знал…
Помню — на зоне у одного нашего «семейника» дома горе случилось, а ему еще сидеть до досрочного полгода. Мы — в ноги хозяину, а он: «Вы хотите, чтобы я сделал невозможное — тогда дайте план в триста процентов!» А это при минусе тридцати двух — еще невозможнее. Любой ценой — получилось! Но про цену я вспоминать не хочу… А батя твой восемь лет назад отпустил такого Привоздикого, спросишь — он подтвердит. А факты были, и виновен по закону, а деньги твой отец не брал сроду! А отпустил!!!! Спроси — почему? А так человеческие отношения легли… И ему не стыдно, и на том свете такие нарушения законов зачтутся… У тебя стержень есть, его сейчас докрасна докалили — погодь, скоро уже в студеную воду… Потерпи… У твоего бати друзья есть? Еще какие! У тебя? — вона, лежит, помирает за вас двоих! Впереди — жизнь. И счастливая… А счастье — это не со смазливой девушкой крем-брюле есть. Плакать хочется — плачь! Ничего постыдного! За нами правда и спокойствие… Жизнь — не блядская… Решили — любой ценой! А эта «любая» — вот такой оказалась… Самое главное понять — зная ее, пошел бы ты на все это снова? Если «да» — то все в порядке… По большому, разумеется, счету… А глупостей конечно, много набодяжили…