Для Вадима наконец-то появилась возможность что-то прояснить в деле о контрабанде наркотиков. Сомнений в том, что поп – одно из звеньев преступной цепи, уже не было. Оставалось выяснить, каким образом он к ней пристегнут.
Разговор продолжался три часа, после чего батюшку водворили в городской ИВС по подозрению в совершении преступления.
Разместившись в своем кресле, как в седле, Пащенко сразу взял в галоп и поскакал. Но не в том направлении. Проблема в том, что он начал разговор с нравоучений, а существует мнение, что людей после двенадцати лет перевоспитывать уже не имеет смысла. Двенадцать Гомову исполнилось в далеком шестьдесят шестом.
– Как вы, служитель церкви, могли пойти на то, чтобы взять в руки оружие и направить его на человека? – спросил Вадим.
– Господь с тобой, православный. – Гомов осенил прокурора крестом. – Какое оружие? Прости, господи, воля твоя, не ведают, что творят...
Доскакав таким образом до обрыва, Пащенко развернул коня и поскакал обратно. Вернувшись на исходные позиции, он заговорил другим голосом:
– Гомов, тебе уже корячиться от семи до двенадцати. Если учесть, что ты собирался завалить судью, то, в какой бы суд дело ни попало, коллега того судьи твои статьи сложит, а не совместит. Итого – до двадцатки. Увидеть окно без решетки тебе удастся лишь в глубокой старости, когда единственной заботой будет самостоятельно дойти до туалета.
– В чем же меня обвиняют, сердешный? – вопрошал ничуть не смутившийся Гомов.
– Сейчас – в незаконном хранении оружия и покушении на убийство. Это сразу, без разговоров. Плюс участие в незаконном обороте наркотиков и предметов религиозного культа. Еще раз поднимешь свою пакшу, чтобы перекрестить меня, – отрублю топором бороду. Аз есмь прокурор, а не блудливая девица. Я те такой крест животворящий сотворю, какой гестаповцы не сотворяли пастору Шлагу.
Потом начались разговоры о тенденциозности поведения прокуратуры. Ничего-де не изменилось с конца тридцатых прошлого столетия. Как тогда преследовали священников, так и сейчас... Как тогда храмы разрушали да над посланниками божьими глумились, так и ноне... Как тогда за веру привлекали, так и в период демократии...
Это длилось те самые три часа, в течение которых я сидел и мужественно боролся со сном. Пил из огромной кружки прокурора крепчайший кофе, растирал воспаленные глаза и пытался вставить хоть слово в этот беспредметный разговор. Гомов оказался гораздо крепче, чем нам думалось. Понимая основательность «статей», повисших над ним дамокловым мечом, и имея за плечами опыт борьбы с правоохранительными органами, он сражался за свою свободу так, как некоторые священники борются за веру.
Пащенко говорил о вполне земных вещах, а Гомов возносил их к небу, пытаясь мрачные предсказания прокурора разбавить святой голубизной. Около пяти часов утра все поняли, что мужик по фамилии Гомов не из тех, кого можно «развести» на одной нравоучительной беседе. Он отказывался от всех устных обвинений и отвергал все предположения о том, что имеет какое-то отношение к оружию, попытке отправить на тот свет судью, наркотикам и иконам.
Прокурорские довезли меня до дома, где я тут же завалился спать, а они поехали обыскивать квартиру Гомова. Если бы к тому моменту, как я вышел гулять с Рольфом, они что-нибудь нашли, Пермяков или Пащенко уже давно бы мне позвонили. Но они молчали, и я все больше начинал понимать причину, по которой отец Вячеслав оказался таким неприступным. Обыск в своей квартире он предполагал, однако знал, что ничего, указывающего на его преступную деятельность, обнаружено не будет. Зачем же тогда разговаривать на эту тему в прокуратуре?
– Рольф, домой!..
Позавтракав, стараясь не разбудить Сашу, я прихватил свой кейс-РЛС и отправился на службу. Почему «власти» хотят, чтобы я оставил Малыгина-младшего на свободе? Чтобы было чем его пугать – тюрьмой. А если он уже сидит в тюрьме, то тюрьмой его пугать по меньшей мере странно. Почему братки хотят, чтобы я водворил Артема в тюрьму? Потому что там до него проще довести свое мнение. На свободе он может скрываться, и в таком состоянии его сильно не убедишь. Сейчас братва поутихла, их желание исполнено. И сразу активизировались «власти».
Однако скоро и братва поймет, что Струге их лоханул, как фраеров. Малыгин сидит в одиночке, и подобраться к нему нет никакой возможности. Я знаю начальника оперативной части, который рулит в СИЗО. Всем известно, что именно я смел с дороги его прошлого начальника – Бурова. Людям, «сливающим» информацию из СИЗО на волю, не место у руля оперсоставом. И прошлым летом Буров, по моей инициативе, этот пост оставил. Таким образом на его место попал новый начальник, который наверняка понимает, что если Струге о чем-то просит, то делает он это не просто так. Поэтому я спокоен. В СИЗО до Артема не доберется ни один уголовник с малявой от Баси или Серикова.
Знакомый мне дуэт любителей одергивать цивильные пиджаки к полу появился в моем кабинете сразу после того, как Алла налила мне в кружку кофе. Они вошли с вымученной улыбкой, после чего спросили разрешение это сделать. Люблю наглых типов. Люблю, потому что они не оставляют мне шансов при выборе способа разговора с ними. Судью Струге можно уговорить, можно убедить и даже напугать. Но никогда не нужно пытаться купить меня или унизить.
Страдающая дома Саша – это мое личное унижение. Мне дали понять, что я настолько немощен, что не могу оградить от неприятностей даже свою собственную жену. А сейчас они будут совершать вторую ошибку. Устроят торг. Мой «чемодан» снова начинает свою работу – запись разговора с уничтожением оной в аппаратуре прибывших.
– Алла, сходи в канцелярию, посчитай остаток дел.
Понимая, что ее выпроваживают, секретарь надувает накрашенные губки и исчезает из кабинета. В последнее время она пересчитывает этот остаток уже, наверное, в десятый раз. Точнее, не пересчитывает, а уходит пить чай к коллегам. На их вопросы она будет отвечать пространно, откусывать маленькими кусочками печенье и переводить разговор на темы «вещизма». В нашем суде эта тема главенствует сразу после темы мачо из «найт-клабов».
Знакомый мне «ведущий» что-то шепнул «ведомому», и тот исчез за дверью вслед за Аллой. Очевидно, таким маневром для меня хотят создать атмосферу секретности и откровенности.
– Вы меня узнаете?
Я вперил в него взгляд. Делал я это долго и качественно. Очевидно, получалось натурально, ибо тот даже заволновался. Понимая, что переигрывать нельзя, я наклонился к столу и яростно прошептал:
– Папа?!!
Огорченно вздохнув, международный полицейский прошел к столу и аккуратно сел.
– Вы же взрослый человек, Антон Павлович... – Он дотянулся до пепельницы, в которую никогда не падает пепел в течение всего рабочего дня, и приблизил ее к себе. – И, по моим сведениям, очень умный взрослый человек.
На столе появилась пачка «Lacky Strike». Мягкая, настоящая, импортная, нелицензионная.
– Здесь не курят.
Пачка медленно исчезла, пепельница вернулась на место.