Среди них я нашел милую страдалицу, святую Риту, в черном облачении и белом апостольнике, со страшной, жуткой ссадиной на лбу, зияющей, как третий глаз. Была там и очаровательная, улыбающаяся святая Тереза из Лизьо, Маленький Цветок Иисуса с распятием и букетом роз в руках.
Поодаль стояла святая Тереза Авильская, вырезанная из дерева, с тонкой работы росписью, поднявшая глаза к небесам, настоящий мистик, а в руке – перо, характеризующее ее как доктора богословия. Были там и святой Людовик с короной Франции, и, конечно, святой Франциск в скромной коричневой монашеской рясе, собравший вокруг себя прирученных животных, и другие, чьих имен я, стыдно признаться, не знаю.
Но даже больше, чем статуи, беспорядочно расставленные по комнате как хранители старой священной истории, меня поразили картины на стене, изображавшие восхождение Христа на Голгофу. Кто-то развесил их в надлежащем порядке, может быть, еще до того, как мы вошли в мир этого дома.
Я догадывался, что они написаны маслом по меди, в них присутствовал стиль Возрождения – конечно, имитация, но имитация того рода, которую я нахожу нормальной и люблю.
Страх, затаившийся во мне за все счастливые недели, проведенные в Нью-Йорке, немедленно всплыл на поверхность. Нет, не столько страх, сколько ужас.
Господи, прошептал я. Я повернулся и поднял глаза к лицу Христа на распятии, висевшем высоко над головой Лестата.
Мучительный момент. Я думаю, на резное дерево наложилось изображение с Плата Вероники. Я уверен. Я снова оказался в Нью-Йорке, где Дора подняла Плат повыше, чтобы мы могли его рассмотреть.
Я увидел его темные, прекрасно оттененные глаза, идеально запечатленные на ткани, словно они составляли ее часть, но ни в коем случае не впитались в нее, темные полоски его бровей и над спокойным, безропотным взглядом – ручейки крови, текущие от терновых шипов. Я увидел его полуоткрытые губы, словно он мог говорить вечно.
Я резко осознал, что с далеких ступеней алтаря на меня устремлены ледяные серые глаза Габриэль, я запер мысли, а ключ проглотил. Я не дам ей трогать ни меня, ни мои мысли. Я ощетинился и настроился враждебно по отношению ко всем, кто собрался в комнате.
Потом пришел Луи. Он очень обрадовался, что я не умер. Он хотел кое-что сказать. Он знал, что меня волнует, и сам нервничал из-за присутствия чужаков. Он выглядел, как и прежде, аскетом, одевался в изношенные черные наряды прекрасного покроя, но невыносимо пыльные. Его рубашка до того истончилась, что больше напоминала эльфийскую пряжу-паутину, чем настоящую ткань и кружева.
– Мы впускаем их, потому что в противном случае они кружат неподалеку, как шакалы, и не уходят, – оправдывался Луи. – А так они заходят, смотрят и убираются. Ты знаешь, чего они хотят.
Я кивнул. У меня не хватило мужества признаться ему, что и я хочу того же. Я так и не заставил себя забыть об этом ни на минуту, несмотря на возвышенность того, что стряслось со мной после нашего разговора в последнюю ночь моей прошлой жизни. Я хотел его крови. Я хотел выпить ее. Я спокойно дал Луи это понять.
– Он тебя уничтожит, – прошептал Луи, моментально краснея от ужаса. Он вопрошающе посмотрел на Сибил, прижавшуюся покрепче к моей руке, и на Бенджамина, изучавшего его пылающими энтузиазмом глазами. – Арман, нельзя так рисковать. Один из них подошел слишком близко. И был раздавлен. Быстрым, автоматическим движением. Но его рука, как оживший камень, разорвала смельчака на кусочки прямо на полу. Не подходи к нему и даже не думай.
– А Старейшие, сильнейшие, они никогда не пробовали?
Заговорила Пандора. Она все время наблюдала за нами, держась в тени. Я и забыл, как она прекрасна – сдержанной, первозданной красотой.
Длинные густые коричневые волосы были зачесаны назад, образуя тень за тонкой шеей. Она казалась глянцевитой и хорошенькой, потому что втерла в лицо темное масло, чтобы больше походить на человека. Глаза оставались дерзкими, горящими. Она обняла меня с бесцеремонностью женщины. Она тоже обрадовалась, что я жив.
– Ты знаешь, кем стал Лестат, – умоляюще сказала она. – Арман, это очаг силы, никому не ведомо, на что он способен.
– Но, Пандора, неужели ты никогда об этом не думала? Неужели тебе никогда не приходило в голову выпить крови из его горла и отыскать образ Христа? Ведь внутри его хранится неопровержимое доказательство того, что он пил Божию кровь!
– Арман, – сказала она, – Христос никогда не был моим богом. – Так просто, так возмутительно, так беспрекословно.
Она вздохнула, но лишь от беспокойства за меня. Она улыбнулась.
– Я бы не стала знакомиться с твоим Христом, если бы он оказался внутри Лестата, – мягко сказала она.
– Ты не понимаешь, – ответил я. – С ним что-то случилось – случилось, пока он уходил к этому духу, Мемноху. А вернулся он с Платом. Я его видел. Я видел его... силу.
– Ты видел иллюзию, – доброжелательно сказал Луи.
– Нет, я видел силу, – ответил я. Через мгновение я сам усомнился в себе. Длинные коридоры истории вились как назад, так и вперед, я увидел, как бросаюсь в темноту с одной-единственной свечой в поисках написанных мною икон. И вся тривиальность, вся безнадежность ситуации сразили мою душу.
Я осознал, что напугал Сибил и Бенджика. Они не сводили с меня глаз.
Я обнял их обоих и притянул к себе. Перед тем как прийти сюда, я поохотился, чтобы набраться побольше сил, и знал, что у меня приятно теплая кожа. Я поцеловал Сибил в бледные розовые губы, а Бенджика в лоб.
– Арман, ты меня бесишь, правда бесишь, – заявил Бенджи. – Ты никогда мне не говорил, что поверил в этот Плат.
– А ты, маленький мужчина, – сказал я приглушенным голосом, чтобы не устраивать спектакля на публике, – ты сам не заходил в собор, когда его там выставляли?
– Заходил. И скажу тебе то же, что и прекрасная леди. – Он, разумеется, пожал плечами. – Он никогда не был моим богом.
– Смотрите, рыщут, – тихо сказал Луи. Он исхудал и слегка вздрагивал. Он пренебрег своим голодом, чтобы прийти и встать на свою вахту. – Лучше я вышвырну их отсюда, Пандора, – продолжил он голосом, не способным вселить страх даже в самую робкую душу.
– Пусть увидят то, зачем пришли, – хладнокровно, едва слышно ответила она. – Возможно, им недолго придется радоваться своему удовлетворению. Они осложняют нам жизнь, они нас позорят, они не приносят пользы никому – ни живым, ни мертвым.