– Да заткнись ты! – сказал рыжеволосый Мартино, не сводя с меня глаз. – Ну же, исполни последнюю просьбу умирающего, маленький Давид, – продолжал он. – Все мы умрем. Я умру за тебя, так не умрете ли вы со мной, сударь, – ненадолго, прямо в моих руках? Давай поиграем в одну игру. Она вас развлечет, Мариус Римский. Посмотрите, как я заберусь на него, как я ритмично и искусно буду его гладить, и на ваших глазах скульптура из плоти забьет фонтаном, я поработаю насосом, и мне в руки хлынет влага.
Он сложил руки, как будто уже получил то, что хотел. Он еще долго смотрел на меня, а потом низким шепотом произнес:
– Я слишком мягок, из меня скульптуры не получится. Дай же мне отпить от твоего фонтана. Сжалься над умирающим от жажды.
Я выхватил из его дрожащей руки и одним глотком опустошил кубок. Внутри все напряглось, и мне показалось, что сейчас вино поднимется обратно и меня вырвет. Я заставил его спуститься вниз. Я посмотрел на моего Мастера.
– Как же мерзко, мне противно.
– Чушь какая, – ответил он, едва шевеля губами. – Смотри, какая вокруг красота!
– Будь я проклят, если он не умер, – сказал седой. Он пнул труп Франсиско на полу. – Мартино, я пошел.
– Останьтесь, сударь, – сказал Мариус. – Я поцелую вас на ночь.
Он хлопнул его по запястью и набросился на его горло. Интересно, что подумал в тот момент рыжий, который, едва взглянув на них, продолжил свои уговоры. Он опять наполнил мой кубок. Седой человек издал стон, или это был Мариус? Я окаменел от ужаса. Когда он отвернулся от своей жертвы, я увидел разлившуюся в нем новую кровь и отдал бы все на свете, лишь бы он снова стал белым – мой мраморный бог, мой высеченный из камня повелитель в нашей общей постели.
Рыжий встал прямо передо мной, перегнулся через стол и мокрыми губами приложился к моему рту.
– Я умираю из-за тебя, мальчик! – объявил он.
– Нет, ты умираешь без причины, – сказал Мариус.
– Мастер, пожалуйста, только не его! – крикнул я.
Я отлетел назад, чуть не потеряв равновесие. Рука моего господина разделила нас, и его ладонь легла рыжему на плечо.
– В чем же тайна, сударь? – отчаянно крикнул я, – тайна храма Святой Софии, в которую нужно поверить?
Рыжий был совершенно одурманен. Он сознавал, что перебрал, что происходящее не поддается никакой логике, но был уверен, что виной всему опьянение. Он покосился на руку Мариуса, лежавшую у него на груди, и даже повернулся, чтобы получше рассмотреть пальцы, сжимавшие его плечо. Потом он взглянул Мариусу в лицо, и я тоже.
Мариус стал человеком, настоящим человеком. От недоступного, вечно неизменного бога не осталось и следа. В его глазах мерцала кровь. Он разрумянился, как будто долго бежал, и губы его были в крови, он облизнул их, и язык стал рубиново-красным. Он улыбнулся Мартино – последнему, единственному оставшемуся в живых.
Мартино перевел взгляд с Мариуса на меня, мгновенно смягчился и потерял бдительность.
– В разгар осады, – почтительно заговорил он, – когда турки ворвались в церковь, некоторые монахи оставили алтарь Святой Софии и унесли с собой чашу и Святое причастие, плоть и кровь нашего Господа. Они и по сей день спрятаны в потайных комнатах храма Святой Софии, и в тот самый миг, когда мы возьмем город, в тот самый миг, когда мы вернем себе великий храм Святой Софии, когда мы прогоним турок из нашей столицы, вернутся те священники, те самые священники. Они выйдут из своего укрытия, поднимутся по ступеням алтаря и возобновят мессу с того самого места, на каком их заставили остановиться.
– Ах, – вздохнул я в восхищении от услышанного и тихо обратился к своему господину: – Мастер, ведь это достаточно хорошая тайна, чтобы оставить ему жизнь, не так ли?
– Нет, – сказал Мариус. – Эту историю я знаю, а он сделал Бьянку шлюхой.
Рыжий силился понять суть нашего диалога.
– Шлюхой? Бьянку? Десять раз убийцей, сударь, но не шлюхой. Шлюха... Все совсем не так просто. – Он разглядывал Мариуса с таким видом, словно находил этого разгоряченного от страсти мужчину прекрасным. Так оно и было.
– Да, но ты научил ее совершать убийства, – почти нежно произнес Мариус, массируя пальцами его плечо и одновременно закидывая ему за спину левую руку, чтобы иметь возможность покрепче прижать его к себе. Он наклонил голову и лбом коснулся виска Мартино.
– Х-м-м-м. – Мартино встряхнулся. – Я перепил. Я никогда не учил ее ничему подобному.
– Да нет, учил, ты учил ее убивать, причем за совершенно ничтожные суммы.
– Господин, а нам-то что за дело?
– Мой сын забывается, – сказал Мариус, глядя на Мартино. – Он забывает, что я обязан убить тебя от имени нашей прекрасной дамы, которую ты хитростью заманил в свои темные, грязные заговоры.
– Она оказывала мне услуги, – сказал Мартино. – Дайте мне мальчика!
– Прошу прощения?
– Вы намерены убить меня, так убивайте. Но дайте мне мальчика. Один поцелуй, сударь, – о большем я не прошу. Один поцелуй, мне будет достаточно. Для всего остального я слишком пьян!
– Пожалуйста, Мастер, я этого не вынесу! – воскликнул я.
– Как же ты намереваешься вынести вечность, дитя мое? Разве ты не знаешь, что я собираюсь тебе дать? Разве есть у Бога такая сила, что может меня сломить? – Он окинул меня яростным, злым взглядом, но мне казалось, что в нем больше притворства, чем подлинных эмоций.
– Я выучил свой урок, – сказал я. – Я просто не могу смотреть, как он умрет.
– О да, значит, выучил. Мартино, целуй моего сына, если он позволит, и смотри, будь с ним ласков.
Теперь уже я перегнулся через стол и поцеловал рыжего в щеку. Он повернулся и перехватил мои губы своим ртом, голодным, кислым от вина, но соблазнительно горячим.
Из моих глаз брызнули слезы. Я открыл рот и впустил его язык. Закрыв глаза, я чувствовал, как он завибрировал, как его губы затвердели, как будто превратились в металл.
Мой господин набросился на него, набросился на его горло, и поцелуй прервался, а я в слезах, вслепую нащупал рукой то самое место на шее, куда проникли зловещие зубы моего господина. Я нащупал шелковые губы Мастера, твердые зубы под ними, хрупкую шею.
Я открыл глаза и отстранился. Обреченный Мартино вздыхал и стонал – сомкнув губы, он с затуманенными глазами безвольно откинулся назад в руках моего господина.
И вдруг, медленно повернув к Мастеру голову, он хриплым пьяным голосом едва слышно проговорил: