Мариус всегда советовал нам, мальчикам, не «наслаждаться» такими зрелищами, а мысленно ставить себя в положение жертвы, чтобы таким образом иметь возможность максимально осознать весь ужас увиденного.
Как ты знаешь из истории, люди, присутствовавшие на казнях, часто вели себя безжалостно и неуправляемо, а иногда даже издевались над жертвой – думаю, из страха.
Мы, ученики Мариуса, всегда находили ужасно сложным мысленно разделять участь повешенного или сожженного. Короче говоря, он отнял у нас радость забавы.
Конечно, поскольку эти ритуалы совершались практически всегда днем, сам Мариус никогда на них не присутствовал.
И теперь, когда мы вошли на огромную площадь Синьории, я увидел, что его раздражает тонкая пелена пепла, все еще витавшего в воздухе, и коробит от мерзких запахов.
Я также отметил, что мы легко скользили между людьми – две почти неуловимые фигуры в черном. Наши шаги оставались практически неслышными. Благодаря вампирскому дару мы умели двигаться быстро и незаметно, с инстинктивной ловкостью и грацией уклоняясь от случайных взглядов смертных.
– Мы как будто невидимы, – сказал я Мариусу, – как будто ничто не может затронуть нас, потому что наше место не здесь и мы скоро покинем этот город. – Я посмотрел на унылые крепостные стены, обрамлявшие площадь.
– Да, но мы отнюдь не невидимы, не забывай, – прошептал он.
– Но кто здесь сегодня умер? Люди мучаются и боятся. Прислушайся. Здесь и удовлетворение, и страх. – Он не ответил. Я забеспокоился.
– Что случилось? Не может быть, чтобы что-то обычное, – сказал я. – Весь город не спит и волнуется.
– Это их великий реформатор Савонарола, – сказал Мариус. – Сегодня днем он умер: повешен, потом сожжен. Благодарение Богу, когда его охватило пламя, он был уже мертв.
– Ты желаешь милосердия по отношению к Савонароле? – спросил я. Он меня озадачил. Этого человека – быть может, и великого реформатора в чьих-то глазах – проклинали все мои знакомые. Он осуждал любые плотские удовольствия, отказывая в какой бы то ни было обоснованности той самой школе, где, по мнению моего Мастера, можно было научиться всему.
– Я желаю милосердия каждому человеку, – сказал Мариус. Он жестом позвал меня за собой, и мы двинулись по направлению к ближайшей улице. Мы уходили все дальше от скверного места.
– Даже тому, кто убедил Боттичелли бросить свои собственные картины в «костры тщеславия»? – спросил я. – Сколько раз ты указывал мне на мелкие детали своих копий с шедевров Боттичелли, демонстрируя фрагмент изысканной красоты, чтобы я запомнил ее навсегда?
– Ты что, собираешься спорить со мной до конца света? – воскликнул Мариус. – Я доволен тем, что моя кровь придала тебе новую силу во всех отношениях, но неужели обязательно сомневаться в каждом слове, которое слетает с моих губ? – Он окинул меня яростным взглядом, и свет факелов озарил его полунасмешливую улыбку. – Найдется немало учеников, которые верят в действенность такого метода, верят, что до истины можно докопаться путем бесконечной борьбы между учеником и учителем. Но только не я! Я считаю, что тебе стоит сначала позволить моим урокам хоть на пять минут спокойно улечься у тебя в голове, а уж потом начинать свои контратаки.
– Ты стараешься разозлиться на меня, но не получается.
– Какая у тебя путаница в мозгах! – резко воскликнул он и быстро зашагал вперед.
Узкая флорентийская улочка была темной и мрачной и больше напоминала проход через большой дом, чем городскую улицу. Мне не хватало венецианского бриза, точнее, его не хватало моему телу. Меня же этот город просто завораживал.
– Ну не злись так, – сказал я. – Почему они обрушились на Савонаролу?
– Дай людям время, они обрушатся на кого угодно. Он объявил себя пророком, вдохновленным божественной силой Господа, и утверждал, что наступил конец света, а это, ты уж мне поверь, самая старая, самая избитая христианская жалоба в мире. Конец света! Сама христианская религия базируется на идее о том, что мы доживаем последние дни! Эту религию подогревает человеческая способность забывать все ошибки прошлого и в очередной раз наряжаться по поводу светопреставления.
Я улыбнулся, но улыбка получилась горькой. Я хотел сказать, что всех нас рано или поздно ждет конец света, ибо все люди смертны, но в тот же миг осознал, что я больше не из их числа – во всяком случае, я не более смертен, чем весь мир.
Казалось, я всем своим существом осознал мрачную атмосферу, нависшую над моим детством в далеком Киеве. Я снова увидел грязные пещеры и наполовину погребенных монахов, приглашавших меня к ним присоединиться.
Я стряхнул с себя эти мысли, и тогда Флоренция показалась мне ужасно яркой – особенно в тот момент, когда мы вышли на широкую, освещенную факелами площадь Дуомо, к великому собору Санта-Мария дель Фьоре.
– А, значит, мой ученик хоть иногда меня все-таки слушает, – с иронией произнес Мариус. – Да, я невыразимо рад, что Савонаролы больше нет. Но радоваться концу чего-то не значит одобрять бесконечное шествие жестокости, которое и составляет человеческую историю. Хотел бы я, чтобы все было иначе. Публичные жертвоприношения во всех отношениях превращаются в гротеск. Они притупляют чувства масс. В этом городе это в первую очередь зрелище. Флорентийцы получают от казни такое же удовольствие, как мы от наших регат и процессий. Значит, Савонарола мертв. Что ж, если и был человек, который сам на это напрашивался, то это Савонарола, предсказывавший конец света, проклинавший со своей кафедры герцогов и принцев, убеждавший великих художников сжигать свои работы. И к черту его.
– Мастер, смотри, это же баптистерий! Пойдем туда, постоим хотя бы у дверей. Площадь почти пуста. Пойдем. У нас есть шанс посмотреть на бронзовые фигуры. – Я потянул его за рукав.
Он последовал за мной и прекратил бормотать, но все еще был вне себя.
То, что мне хотелось посмотреть, и по сей день можно увидеть во Флоренции, на самом деле практически все сокровища этого города, да и Венеции, что я тебе описал, можно увидеть и ныне. Нужно только туда съездить. Роспись по дереву на двери, предмет моего восхищения, была создана Лоренцо Гиберти, но там сохранились и более старинные работы – творения Андреа Пизано, изображавшие житие святого Иоанна Крестителя, и я не собирался упустить их из виду.
Мое вампирское зрение было настолько острым, что, изучая эти разнообразные изображения в бронзе, я едва мог сдержать вздохи удовольствия.