Дон Корлеоне сделал явно принужденный соболезнующий жест, а Бонасера продолжал страдающим голосом:
— Почему я плакал? Она была светочем моей жизни. Чувствительная девушка, красавица. Никогда больше не будет она красивой.
Он весь дрожал, безобразное его лицо покрылось темно-красными пятнами.
— Как добропорядочный американец, я отправился в полицию. Парней арестовали. Их судили. Доказательства были налицо, и им пришлось во всем сознаться. Судья приговорил их к трем годам условно. В тот же день они вышли на свободу. Я стоял, как последний идиот, а эти выродки насмехались надо мной. И я тогда сказал жене: «Мы должны пойти к дону и просить его о справедливом суде».
Дон склонил голову в знак участия. Но когда он заговорил, слова его прозвучали холодно и обиженно:
— Для чего ты пошел в полицию? Почему не пришел сразу ко мне?
Бонасера неслышно пробормотал:
— Чего ты хочешь от меня? Я на все готов, только сделай то, о чем я тебя молю.
Его слова прозвучали почти нахально. Дон Корлеоне спросил серьезным голосом:
— А о чем ты молишь?
Бонасера бросил взгляд на Хагена и Сонни Корлеоне и покачал головой. Дон, который все еще сидел за рабочим столом Хагена, пересел поближе к могильщику. Бонасера с секунду колебался, потом нагнулся к волосатому уху дона, почти касаясь его губами. Дон Корлеоне слушал, словно священник на исповеди, глядя в невидимую даль и не произнося ни звука. Это продолжалось довольно долго, пока Бонасера, наконец, не кончил нашептывать и не выпрямился во весь рост. Дон окинул его недобрым взглядом. У Бонасера раскраснелись щеки, и лицо покрылось испариной, но он посмотрел дону прямо в глаза.
Дон наконец ответил:
— Этого я сделать не могу. Ты требуешь слишком многого.
Бонасера ответил громким и ясным голосом:
— Я заплачу тебе, сколько запросишь.
Услышав эти слова, Хаген нервно встрепенулся. Сонни Корлеоне скрестил руки и насмешливо улыбнулся из своего угла, — казалось, он только сейчас заметил разыгрывающийся в кабинете спектакль.
Дон Корлеоне встал из-за стола. Лицо его все еще ничего не выражало, но от голоса веяло холодом.
— Мы с тобой знакомы много лет, — сказал он могильщику. — До сегодняшнего дня ты ни разу не приходил ко мне за советом или помощью. Я не могу припомнить, когда в последний раз ты пригласил меня к себе на кофе. А ведь моя жена — крестная твоей единственной дочери. Давай будем откровенны. Ты отклонил мою дружбу. Боялся быть моим должником.
Бонасера промямлил:
— Я не хотел навлечь на себя беду.
Дон поднял руку:
— Нет. Не говори. Америка показалась тебе раем. У тебя была хорошая профессия, ты нажил состояние. Ты думал, что Америка — самое безопасное место на земле. Ты не позаботился о том, чтобы обзавестись надежными друзьями. Ведь тебя охраняла полиция. Ведь существует, в конце концов, правосудие, призванное защищать таких честных и добропорядочных граждан, как ты. Ты не нуждался в доне Корлеоне. Очень хорошо. Я оскорблен в своих лучших чувствах и я не намерен просто так дарить свою дружбу людям.
Дон выдержал паузу и насмешливо-презрительно улыбнулся Бонасера:
— Теперь ты приходишь ко мне и говоришь: «Дон Корлеоне, сотвори суд справедливости». И даже в этой твоей просьбе не чувствуется уважения ко мне. Ты не предлагаешь мне своей дружбы. Ты входишь в мой дом в день свадьбы моей дочери и говоришь (дон изменил голос, подражая Бонасера): «Я заплачу тебе, сколько ты запросишь». Нет-нет, я не обиделся, но разве дал я тебе повод относиться ко мне с таким неуважением?
В голосе Америго перемешались горе и страх:
— Америка была так добра ко мне. Я хотел быть хорошим гражданином. Я хотел, чтобы моя девочка была американкой.
Дон хлопнул в ладоши, будто подводя итог своему решению:
— Это ты хорошо сказал. Очень хорошо. Так нечего жаловаться. Судья вынес приговор. Когда пойдешь в больницу, прихвати цветы и коробку конфет для твоей дочери. Будь доволен. В конце концов, ведь дело не так уж серьезно: парни молодые, горячие, один из них — сын влиятельного политического деятеля. Нет, дорогой Америго, ты всегда был честным человеком. Несмотря на то, что ты отклонил мою дружбу, я готов положиться на слово Америго Бонасера больше, чем на слово любого другого человека. Так дай же мне слово, что ты отбросишь все эти глупости. Прости. Забудь. Жизнь полна несчастий.
Жестокая насмешливость и презрительность, с которыми все это было произнесено, и едва сдерживаемый гнев дона Корлеоне превратили несчастного могильщика в кисель, но он смело произнес:
— Я прошу твоего справедливого суда.
Дон Корлеоне ответил коротко:
— Суд вынес справедливый приговор.
Бонасера упрямо затряс головой:
— Нет. Этот приговор справедлив только для преступников.
Кивком головы дон подтвердил свое согласие с этим тонким диагнозом, потом спросил:
— А каков он, твой справедливый приговор?
— Око за око, — ответил Бонасера.
— Ты просил большего, — сказал дон. — Твоя дочь жива.
Бонасера произнес недовольным тоном:
— Пусть пострадают так же, как моя дочь.
Дон выжидал. Бонасера собрал последние остатки своей храбрости и спросил:
— Сколько я тебе должен за это заплатить?
Это было криком отчаяния.
Дон Корлеоне повернулся спиной к Бонасера, что было явным намеком на конец аудиенции, но Бонасера не трогался с места.
Наконец, со вздохом дон Корлеоне снова повернулся к могильщику, который был теперь бледнее своих клиентов. Дон Корлеоне был нежен и терпелив:
— Почему ты боялся довериться мне первому? — спросил он. — Ты идешь в суд и ожидаешь месяцами. Ты тратишь деньги на адвокатов, которым прекрасно известно, что ты останешься в дураках. Ты выслушиваешь приговор судьи, который продает себя, как последняя уличная девка. Много лет назад, когда ты нуждался в деньгах, ты пошел в банк и заплатил разрушительные проценты, словно нищий стоял ты со шляпой в руках, а они обнюхивали тебя со всех сторон и совали носы в твой зад, чтобы выяснить, сможешь ли ты возвратить им долг. — Дон остановился, голос его стал жестче. — А приди ты ко мне, мой кошелек стал бы твоим. Приди ты ко мне за справедливостью, мерзавцы, которые изничтожили твою дочь, плакали бы сегодня горькими слезами. Если бы по какой-то непонятной причине столь честный и порядочный человек, как ты, нажил бы себе врагов, они стали бы моими врагами. — Дон поднял руку и показал пальцем на Бонасера. — И тогда, поверь мне, они боялись бы тебя.