— Это каким же образом?
Дорфрихтер посмотрел на него с удивлением.
— Перед войной я для него фактически не существовал, так же как и он для меня. Не велика честь быть сыном заключенного. Но сейчас все изменится! Придет день, когда я смогу ему сказать: я твой отец, и он не должен будет меня стыдиться.
Взгляд Кунце упал на прошение о помиловании, которое все еще лежало на его письменном столе.
«Этот глупец считает само собой разумеющимся, что он будет помилован», — подумал он и почувствовал нарастающее внутреннее раздражение.
— В первый год главной задачей было не сойти с ума, — продолжал Дорфрихтер. — Десять раз могла начаться война, а я об этом мог и не узнать.
Один из охранников постоянно издевался надо мной. Он все время говорил, что война началась, но я якобы не должен об этом знать, так как меня хотят оставить в заключении. Это я, идиот, как-то рассказал ему об обещании Его Высочества.
— Сейчас вы получили вашу войну! — сухо сказал Кунце.
Для погрузившегося в размышления Дорфрихтера не дошел смысл сказанных с горечью в голосе слов майора.
— В последние недели я закончил свою докладную записку о том, как должны вести боевые действия центральные державы. Что особенно неправильно делалось — это то, что слишком долго ждали. Сейчас октябрь. В скором времени дороги станут непроходимыми. Да, кстати, вы слышали о таком полковнике — Бурстине?
— Не думаю, что встречал это имя, — ответил Кунце.
— Я так и думал. Напрасно я пытался найти в газетах упоминание о нем. Пять лет назад, когда я видел его в последний раз, он рассказал мне о своем изобретении. Великолепное изобретение! Бронированный пулемет на гусеничном ходу. Вы понимаете, господин майор, для всех грузовых машин с двигателями внутреннего сгорания проблема состоит в том, что они могут двигаться только по твердому грунту. Гусеницы устраняют это затруднение. Но когда выяснилось, что в нашем военном министерстве никто не понял важность этого изобретения, Бурстин обратился к немцам. Но, видимо, и там ему не повезло, иначе об этом было бы слышно. Почему мы всегда готовимся к прошлой войне?
— У противника все происходит точно так же. — Кунце пожал плечами. Рвение Дорфрихтера его удивляло, но и вызывало отвращение.
— Наши шансы на быструю победу мы наверняка упустили, — заявил Дорфрихтер. — Что нам надлежит сделать, так это укрепить наши позиции и готовиться к весне. И в первый же весенний день начать наступление! Не только на фронтах, но и в глубоком тылу противника. Центральные державы, окруженные, в сущности, со всех сторон, неминуемо потерпят поражение, если будут воевать методами XIX столетия. Мы должны ударить внезапно и всеми силами. Главные города противника должны быть подвергнуты бомбардировке с воздуха — самолетами и дирижаблями. Заводы, железнодорожные узлы, госпитали и церкви должны быть разрушены! Ни один вражеский солдат не станет воевать, если узнает, что его жена и дети на родине убиты. Короткий, массированный удар — и война через неделю закончится!
Все это было сказано возбужденным горячечным шепотом, и Кунце спросил себя, нет ли у Дорфрихтера температуры, или он действительно в своей заплесневевшей камере сошел с ума? Но если он безумец, то такими же могли быть и другие: Шлиффен, Жоффр, Конрад фон Хётцендорф, Вильгельм II. Или всякий раз, когда он говорит о войне, он просто превращается во всеразрушающего демона?
Что касается Кунце, то Дорфрихтер для возвеличивания войны выбрал далеко не лучший день. За последние полмесяца Кунце получил известие о гибели многих своих друзей и знакомых. Не только ему, но и миллионам людей стало понятно, что мир уже никогда не будет таким, каким он был. Он боялся читать в газетах списки погибших. Не проходило дня, чтобы он не находил там знакомую фамилию. Беспомощность и страх распространялись в военных учреждениях, там, где еще два коротких месяца назад царило торжество и ликование.
Титус Дугонич пал в одном из последних больших кавалерийских наступлений этой войны в Галиции; Принц Хохенштайн лежал в братской могиле где-то в районе Пршемышля, барон Ландсберг-Лёви, офицер связи 5-й немецкой армии, был похоронен в Арденнах, на французской земле, которую он так любил.
И этим утром Кунце получил два печальных известия: капитан фон Герстен погиб на боснийско-сербской границе и майор Хартманн, младший сын генерала Хартманна, был убит на русском фронте, в бою южнее Вайкселя. Ему казалось, что со смертью этих двух друзей детства умерла и часть его самого. Слишком поздно он понял, как много они для него значили. Они заменяли ему близких родственников, которых у него не было.
— Боюсь, что ваши теории основаны большей частью на самообмане, — сказал майор бывшему обер-лейтенанту. — Враг может бомбить и наших детей.
Дорфрихтер пожал плечами.
— Нельзя победить, если не готов пойти на риск.
Кунце на секунду показалось, что ворот его мундира слишком узок.
— На прошлой неделе на сербском фронте погиб капитан фон Герстен, — резко сказал он.
Дорфрихтер вопросительно смотрел на него.
— Что вы имеете в виду, господин майор?
— Я получил сегодня утром известие, что капитан фон Герстен погиб на сербско-боснийской границе, — повторил он. — Он был прикомандирован ко 2-й армии и должен был в районе Вальево прокладывать телефонный кабель. Он проник со своими людьми на вражескую территорию, где они попали в засаду. Он мог этого и не делать, а оставаться за линией фронта.
Намек самодовольной улыбки скользнул по лицу Дорфрихтера.
— Служба, выходящая далеко за пределы воинского долга. Как типично для Герстена. Если я верно припоминаю, однажды у нас был разговор об этой — об этой тяге к геройству. Вы хотели знать, почему я именно этих десятерых выбрал, почему не Аренса или Айнтхофена. Убежден, что Аренс никогда не пойдет на ненужную жертву. — Он остановился, вздохнув. — Могу биться с вами об заклад, что Герстен не единственный из моих десяти, кто отправился на тот свет.
Кунце кивнул.
— Вы выиграли пари. — Еще минуту назад ему было тепло, а сейчас его била дрожь. — Принц Хохенштайн и Ландсберг-Лёви уже тоже мертвы. Я должен сказать, — добавил он бесстрастным тоном, — что война вас перещеголяла. Вы убили только одного из десяти, а война уже троих. Теперь вы стали номером 14, Дорфрихтер. Если бы вы не были убийцей, вы были бы теперь кандидатом на перевод в Генеральный штаб.
Дорфрихтер хотел что-то ответить, но инстинктивно почувствовал, что стоит на зыбкой почве, и быстро сменил тему.
— Я надеюсь, господин майор, что вы удовлетворите мою нижайшую просьбу отправиться на фронт. Мне, конечно, не надо вас убеждать, что я приложу все силы и способности, чтобы выполнить мой долг. Я, как вы знаете…
Майор все еще не был в состоянии говорить о помиловании. Он перебил Дорфрихтера и спросил:
— Вы действительно испытываете раскаяние?