— Да, а почему бы и нет? Вы когда-нибудь слышали, чтобы мужчина в отеле играл с девицей в шахматы? А что касается вашего обвинения, что я ее под фальшивым предлогом заманил в Линц, то это выглядит так только на взгляд этого старого пня детектива. Уже на присланной фотографии было видно, что девица не собирается особенно утруждать себя работой. Она написала также, что мыть окна и скрести полы она не желает, что она до сих пор работала только у холостяков и вдовцов. Моя жена тут же решила ее не брать. Между прочим, жена в этот момент была на шестом месяце, с самого начала беременности я ее не касался по совету врача. Девица на фотографии выглядела просто красоткой, и я решил рискнуть и написал ей. Она приехала и была совсем не против отправиться со мной в отель. Мы как раз мило болтали, когда ворвался детектив и потащил меня в комендатуру. Она уехала, и я думал, что с этой историей все кончено. Но через день от нее пришло письмо, в котором она спрашивала меня, можно ли ей вернуться в Линц. Само собой, я ухватился за это обеими руками — а кто бы поступил иначе? Остальное вы знаете. И вы должны согласиться, господин капитан, что я в общем и целом никакой не негодяй. Вообще-то она и не была девицей — если вы этого опасались, — то есть никакого непоправимого вреда нанесено не было.
Кунце не мог сдержать смеха.
— Вас ничем не проймешь, Дорфрихтер.
У капитана почти не было сил противостоять этому бесстыдному шарму. Нахальное самомнение Дорфрихтера делало его еще более привлекательным. Кунце долго изучающе смотрел на него. Перед ним сидел необычайно привлекательный молодой человек с нежной бледной кожей ангела с фресок Типоло, с теплыми, выразительными глазами охотничьей собаки и похотливой нижней губой испанского Бурбона.
— Ваша жена знала о Митци Хаверда?
Кожа с фрески Типоло стала еще бледнее.
— Нет, конечно нет. Можно мне задать вопрос, господин капитан?
— Пожалуйста.
— Вы женаты? — Тон, которым был задан этот вопрос, привел Кунце в некоторое замешательство.
— Нет.
Дорфрихтер ухмыльнулся.
— Я так и думал! Если бы вы были женаты, вы бы знали, что измена супруга до тех пор является безобидным поступком, пока об этом не узнает жена. Но уж если его поймали — это самое тяжкое преступление, и нужно радоваться, если за это получишь только пожизненное наказание. — Он немного помолчал. — Я надеюсь, пресса об этом не пронюхает. Я имею в виду историю с Митци. Моей жене и так досталось и со мной, и с ребенком. Она не сможет понять, насколько это не имеет никакого значения и что эта Митци для меня вообще ничто. Боже мой, господин капитан, вы мужчина, и мне не нужно перед вами оправдываться. Женщины — это совсем другое. Они не желают просто так примириться с фактами. Особенно моя жена. Она будет страдать, а ей уже довольно много пришлось перенести. Есть же какой-то предел того, что человек может вынести.
— Об этом вам нужно было думать в сентябре.
— Все правильно, господин капитан! В сентябре, да ведь это было в другой жизни! Тогда мы были обыкновенной супружеской парой, а не такие чудовища, как сегодня! Я до тех пор никогда не изменял своей жене и не собирался вводить это в привычку. Как я мог себе представить, что уже через несколько месяцев самый незначительный пустяк в моей жизни станет предметом болтовни от Зальцбурга до Мостара? — Он глубоко вздохнул. — Господин капитан! Все в вашей власти, чтобы из этого бюро наружу ничего не просочилось. Я покорнейше прошу случай с Хавердой скрыть от прессы. Не ради меня, а ради моей жены. Пожалуйста, пожалейте ее!
Впервые с момента допросов Дорфрихтер показал, что и он уязвим. Как у любого человека, у него была своя ахиллесова пята. Это была маленькая женщина с обезображенным беременностью телом и ангельским личиком. Кунце не видел Марианну с момента обыска в квартире Грубер и поэтому представлял ее такой. И такой же, думал он, должен и Дорфрихтер представлять себе свою жену. «В чем же кроется ее власть над ним?» — размышлял Кунце. Конечно, не в сексе дело, иначе Дорфрихтер не связался бы с этой деревенской простушкой Митци. И не остроумие или особый интеллект — она не производила впечатление чего-то особенного в этом смысле. Или все дело в том, что она родила ему сына? Нет, как и прежде, он беспокоился о ней гораздо больше, чем о ребенке. Остается только признать, что его чувство к ней, и это очевидно, является тем фактором, который способен поддерживать в нем чувство душевного равновесия.
— Я вам ничего не могу обещать, — сказал Кунце. — Перед зданием постоянно околачиваются несколько репортеров. Если они узнали детектива и пронюхали, зачем он был здесь…
Лицо Дорфрихтера помрачнело.
— С его отвратительным стремлением к правопорядку он им с восторгом все выложит!
— Я не могу ему в этом помешать. Лично я практически ничего по возможности репортерам не сообщаю. За это на меня нападают в прессе, да и в парламенте критика стала довольно громкой. Меня упрекают в недостаточном сотрудничестве. Вы бы удивились, узнав, как они меня только не называют.
— Другие нападают на моих сторонников. — Дорфрихтер бросил на Кунце хитрый взгляд. Это не было вопросом, а как бы констатация.
Кунце кивнул:
— Похоже, что так.
— Все будут рады, если вы в итоге должны будете отпустить меня на свободу! — Обер-лейтенант улыбнулся. — Конечно, ваше представление к майору тогда задержится.
«Я делаю это совсем не для того, чтобы получить звание», — хотел было сказать Кунце, но воздержался. Как можно объяснить мотивы своего поведения человеку, который ради карьеры хотел убить десять своих товарищей? Или он это не совершал? — вдруг пришло ему в голову. Разве не он, Эмиль Кунце, был единственным, кто упорно настаивал на вине заключенного? Разве не сомневались на том или ином этапе все, кто занимался этим делом, в вине Дорфрихтера? Это сомнение не раз видел он и в глазах своих сотрудников Стокласки и Хайнриха. Он смотрел на улыбающееся лицо напротив своего стола и мучительно хотел прочесть мысли, скрывающиеся за этим гладким лбом. В век, когда человечество осваивает глубины океана и тайны Вселенной, мир отдельного человека остается туманным и необъяснимым.
— Вы просто упрямец, Дорфрихтер, — убежденно сказал Кунце. — Вы не желаете признать, что эту игру можете проиграть.
— Я проиграю, возможно, один-два раунда, но не всю игру! Я высоко ценю вашу проницательность, господин капитан, но думаю, что вы находитесь в плену более или менее устаревших представлений. В этом вы едины с Иосифом де Майстром, когда говорите: «Проигранная битва — это битва, в которой человек думает, что он ее проиграл, хотя на самом деле физически проиграть ни одну битву нельзя!» Вы пытаетесь сломить мой боевой дух, заперев меня в одиночной камере, вы взываете к духам моего прошлого, раскапываете ничего не значащие любовные истории. Такой способ ведения боевых действий был оправдан во времена Наполеона, а сейчас на заводах Шкода делают трехсотмиллиметровые мортиры, а Крупп производит четырехсотдвадцатимиллиметровые пушки. Если вы хотите меня победить, вводите в бой ваши орудия главного калибра. Докажите, что у меня был цианистый калий, что я размножил циркуляры и отправил их по почте! Без этого, господин капитан, у вас нет ни малейшего шанса, — он сделал паузу, — а сейчас, когда мы все это выяснили, вы позволите мне присесть?