Где-то через час, после завтрака пришел доктор Шлик, и у меня с ним была долгая беседа. Я изложил ему историю своей жизни, рассказал о своем отношении к живописи, в первую очередь к тем картинам, которые пишу сам, я имею в виду портреты холеных обнаженных красавиц, и с чего это я вообразил себя бедным, но принципиальным неудачником, а не модным и состоятельным художником. После этого доктор Шлик долго распространялся о хрупкости человеческого рассудка, о том, как иногда он ломается под грузом противоречивых желаний и стремлений. По его словам, в этом нет ничего необычного, такое случается и с теми, кто добился в жизни всего. Я рассказал ему о сальвинорине, и он изогнул брови и сказал:
— Ну, ничего удивительного!
Я спросил его, что было в том имплантате, который удалили, и доктор Шлик ответил, что не знает. Он оказался пустым.
— А что в нем могло быть? — спросил я.
— Тут можно только строить догадки, — ответил он, — ибо, разумеется, у меня нет вашей истории болезни. Однако в последнее время с помощью подобных устройств успешно вводят антипсихотические средства. Понимаете, многие из тех, кто страдает различными формами шизофрении, отказываются принимать лекарства, и тогда это единственный выход.
Я согласился с тем, что это возможное объяснение, и мы еще поговорили о том, как наблюдать за моими симптомами. Доктор Шлик выписал мне успокоительное и халдол, который, как он полагал, должен был мне помочь, — по его словам, я был почти идеальным пациентом для халдола.
Наверное, это действительно было так, потому что через несколько дней меня выписали. Я сидел рядом с больницей на скамейке, освещенной солнцем. Я пытался воскресить в памяти то, как писал всех тех обнаженных красавиц Уилмота, и другие события той жизни, и, знаешь, все это постепенно начало возвращаться. Мои выставки, общение с богатыми и знаменитыми, работа над картинами, и я крупица за крупицей собрал воспоминания о той жизни. Поразительно, на что способен человеческий рассудок. Вскоре на дорожке показался «мерседес», за рулем которого был Франко, я сел в машину, и он отвез меня обратно к Креббсу.
Если честно, я недоумевал, почему Лотта не навещала меня в больнице, но, как оказалось, она повезла Мило в ту швейцарскую клинику и забрала Розу с собой. Я ничего не имел против. Быть сумасшедшим очень неуютно, особенно таким сумасшедшим, каким был я, когда начисто забыта жизнь, прожитая с другим человеком. А в этой жизни мы по-прежнему оставались женаты? Я как-то не спросил об этом.
Прошло несколько дней. Должен признать, весьма неплохое существование. Обязанностей почти никаких, никто не жаждал моего общества, и в моем распоряжении был весь дом, за исключением кабинета Креббса. Время просто медленно текло. После возвращения из дурдома я не притронулся ни к кисти, ни к карандашу, но я понимал, что рано или поздно это произойдет, быть может, я стану художником-любителем, как эти блистательные шизофреники, которые покрывают своими видениями акры бумаги, а может быть, я буду придерживаться основного течения и обращу свое безумие в настоящие деньги, подобно Ван Гогу, Корнеллу и Мунку. Или вернусь к обнаженным красавицам, за которых выкладывают такие большие суммы.
От меня не укрылось, что в доме царит какое-то напряжение. Причиной тому был приближающийся аукцион в Нью-Йорке, на который была выставлена «Венера». Если не ошибаюсь, до «дня высадки в Нормандии» оставалось всего три дня, и мир искусства и мир крупных финансов (а есть ли между ними отличие?) бурлили, словно корзины с угрями. Я увидел номер журнала «Шпигель» с репродукцией картины во всю обложку, с подписью, что стартовая цена картины — сто десять миллионов долларов. Возможности прочитать статью у меня не было. Мне полностью отрезали доступ к средствам массовой информации: приказ врачей.
Ближе к вечеру Келлерман протянул мне сотовый телефон, и это звонила из Женевы Лотта. Она сказала, что Мило обследовали в особой клинике для самых богатых, и врачи сказали, что да, они могут сделать, чтобы он стал как новенький, и это обойдется примерно в миллион долларов, чуть больше, чуть меньше; потребуется пересадка нескольких органов, но, как выяснилось, нам не придется стоять в долгой очереди, как только мы будем готовы, можно будет начинать. Лотта сказала, что Мило немного приободрился. Наверное, это надежда.
К ее чести, Лотта спросила про источник донорских органов, и врачи не сразу поняли, почему это ее интересует. Она объяснила, что не хочет, чтобы для этой цели специально кого-нибудь убивали, и врачи были шокированы тем, что такое могло прийти ей в голову, это же Швейцария, все очень корректно. Нет, они имеют дело с теми, чья деятельность сопряжена с большим риском, деньги вперед, и мы получаем донорские органы, когда парашют не откроется, и еще они оплачивают образование целой когорты подростков, и если кто-нибудь летом вдруг утонет, родные разрешат, грубо говоря, вырезать все, что нужно. Очень рациональный и деловой подход, что-то вроде молочного животноводства, традиционного швейцарского занятия. Законно ли это в строгом смысле, Лотта не стала уточнять.
Я обсудил с Креббсом денежную сторону вопроса. Судя по всему, миллион долларов в настоящий момент лежал на моем счету в одном швейцарском банке, плата за все те проданные картины из моего обширного наследия, которое уже много лет представляет Креббс. Сожалею, Уилмот, что вы этого не помните, сожалею, что вы помните то, чего не было, и не помните того, что было, но ведь, эй, вы же сумасшедший! Я отнесся к этому спокойно, точнее, к этому отнесся спокойно халдол. На самом деле я ничего не могу с собой поделать, я люблю Креббса, и он, по-моему, тоже искренне меня любит.
Вечером я заглянул в комнату, в которой до отъезда жила Роза, гадая, когда я снова увижу ребят, если вообще когда-нибудь их увижу, и увидел приклеенный к стене скотчем один из ее коллажей, сделанных из обрезков цветной бумаги. На нем были две жирные свинки, гуляющие на зеленом лугу. Очевидно, Роза раздобыла розовый цвет. И вот, знаешь, у меня очень хороший глаз на цвет и очень хорошая память на цвет, если она и не годится ни на что другое, и эти полоски розовой бумаги, из которых были склеены свинки, затронули что-то у меня в сознании: на многих полосках виднелись небольшие участки более сочного ярко-красного краппа.
Я перерыл комнату, ища источник, и вскоре его нашел, запихнутый в дальний угол ящика бюро прозрачный полиэтиленовый пакет, полный обрезков, в основном розовых. Я забрал его к себе в комнату и высыпал содержимое на пол. Мне повезло, что этот измельчитель превращал бумагу в узкие полоски, а не в конфетти, потому что так восстанавливать листы было гораздо проще. После того как иранские студенты в тысяча девятьсот семьдесят девятом году захватили американское посольство в Тегеране, иранцы засадили целые команды женщин собирать секреты ЦРУ из измельченных бумаг, выброшенных в мусор, и я просидел всю ночь, занимаясь тем же самым с помощью клеевого карандаша. Результат получился далеким от совершенства, но все же можно было понять, что это было.
Закончив работу, я сидел в предрассветных сумерках, размышляя обо всем том, что сделали со мной, а также о том, почему это меня не особенно разозлило. Я нисколько не злился, просто был расстроен. Испытывал ли я облегчение? Отчасти, но все же основным чувством была печаль. Как она только могла? Однако я знал ответ на этот вопрос.