На следующее утро около десяти мне на мобильный позвонила женщина, назвавшаяся Донной Крозетти. Она сказала, что представляет своего брата Альберта в деле о документах, жульническим путем приобретенных покойным Булстроудом. Я ответил, что надо еще разобраться, имело ли место жульничество, но я буду рад встретиться с ней или Альбертом, чтобы обсудить проблему. Мне показалось странным, что в качестве юриста выступает член семьи клиента, и еще более странно то, что она предложила мне прийти не в офис, а к ним домой. Договорившись о встрече вечером, я набрал номер, с которого она звонила, и с удивлением обнаружил, что это телефон Общества юридической помощи. Еще одно доказательство того, что я был не в себе: в здравом рассудке я ни за что не согласился бы на подобную встречу.
Помощи от записной книжки ждать не приходится, поскольку в то время моя деятельность в фирме приостановилась. Никаких назначенных встреч — что, как выяснилось, не так уж здорово. Много и напряженно работающим людям часто советуют отдохнуть, однако иногда именно рабочее напряжение удерживает их на плаву — так какой-нибудь старинный биплан не падает с неба лишь благодаря резиновым лентам и проволоке. Теперь, когда на меня свалилась непривычная праздность, все маленькие колесики начали барахлить или вовсе остановились. Я расхаживал туда и обратно. Я переключал телевизионные каналы. Я смотрел из окна на голубей и мчащиеся мимо машины. А потом на меня накатил приступ паники…
Он продолжался совсем недолго: учащенное дыхание, пот, покалывание в руках, небольшие рези в животе. Потом сотовый телефон пропел свою простую, установленную производителем мелодию, и я схватил его, как саму жизнь. Звонил Омар. Он спросил, собираюсь ли я выезжать сегодня? Да, я собирался. У меня немало друзей и приятелей, но единственный человек, к кому я могу пойти, когда меня отстранили от работы, это моя жена. Я привел себя в порядок, оделся просто, но тщательно, оглядел себя в зеркале, ища признаки порочности, нашел их в достаточном количестве, принял ксанакс, чтобы успокоить нервы, и поехал в город. Какая глупость! Я вечно забываю, как хорошо жена понимает меня.
Не помню, упоминал ли я, что Амалия стряпает свои финансовые бюллетени в маленьком офисе на верхнем этаже нашего городского дома. Это, в общем-то, лишь видимость офиса, поскольку на Брод-стрит существует настоящая контора и еще куча других, разбросанных по миру в разных временных зонах, что имеет значение с точки зрения международных валютных операций; все эти офисы полны трудолюбивых гномов. Амалия посещает их редко, насколько возможно, — тешит себя фантазией, будто она просто жена и мать, имеющая доходное хобби. Словно она вяжет, а не руководит многомиллионным предприятием. Это как анекдот из мира финансов, но должен сказать: всегда заканчивается тем (спросите миллионера Майка Блумберга), что со временем любая финансовая империя саморазрушается и главной обязанностью ее основателя становится необходимость отбиваться от непрошеных советчиков.
На основании всего вышеизложенного у меня имелись основания рассчитывать, что Амалия не будет слишком загружена работой и сможет провести со мной утешительную беседу. Однако когда я приехал, Лурдес заявила (с оттенком, как мне показалось, подчеркнутого удовлетворения), что Амалия занята, что у нее встреча, и я могу подождать в гостиной.
Ну, я ждал, кипел от злости, жалел, что не прихватил с собой еще таблеток, чувствовал, как все внутри сжимается; и это продолжалось целую вечность. Правда, судя по часам, на которые я все время поглядывал, прошло всего сорок минут до того момента, когда я услышал голоса в коридоре, вскочил и увидел Амалию в сопровождении троих кавалеров. Они с любопытством посмотрели на меня, как на экспонат (так мне показалось): безработный экс-муж, притаившийся в гостиной. Сама Амалия удивления не выказала, но и не представила меня мужчинам, а просто вежливо проводила их до двери.
Когда она вернулась, я спросил по возможности небрежно:
— Важная встреча?
— Да. Что случилось, Джейк?
Я изложил историю о своей работе в самых жалких, унижающих мое достоинство выражениях, сидя на ее (моей) кожаной софе напротив Амалии, с удобством устроившейся в кресле. Я опустил лишь вчерашнюю встречу с этим ужасным русским.
— Бедный Джейк, — сказала она, когда я закончил. — Что ты собираешься делать?
— Не знаю. Какое-то время не буду работать, подумаю о жизни. Может, поищу эту потерянную пьесу.
— Ох, как ты можешь шутить!
— Почему бы и нет? — спросил я. — Кому это повредит?
— Повредит? Ничего себе! Один человек, по твоим же словам, убит из-за нее, а за моими детьми присматривают гангстеры Пола. Мне невыносима такая жизнь, Джейк. Я сказала Полу: большое спасибо, но, пожалуйста, больше не надо.
— И что, никто не присматривает за детьми?
— Никто. И я не вижу причин, зачем это нужно, поскольку у тебя больше нет того, что они хотят. — Амалия, наверно, заметила что-то в выражении моего лица и добавила чуть более напористо: — По крайней мере, ты убеждал меня в этом. Или все же у тебя что-то есть?
— Нет, — поспешно ответил я. — Конечно нет. Оригинал письма уже у них, а больше ничего у меня и не было. Все закончилось.
Она некоторое время пристально рассматривала меня, как бы в ожидании. Наконец я спросил:
— Что?
— Ничего. Мне нечего сказать. Это ты пришел ко мне.
— Я думал, мы могли бы поговорить.
— О чем? Обсудить твою новую женщину?
— Нет никакой новой женщины.
— Это меня удивило бы. Послушай, мы ужасно, постыдно поссорились из-за твоей лжи и твоих женщин, а теперь ты из-за этого губишь свою работу и приходишь ко мне… зачем, хотела бы я знать? Это ты себе такое наказание придумал? Я что, должна стоять в двери, словно какая-то карикатурная жена, и притоптывать ногой, сложив на груди руки с зажатой в них скалкой? Или мне нужно принять тебя обратно? На каком основании? Ты будешь по-прежнему вести себя, как сука во время течки, а я буду ждать у окошка?
Не помню, что я ответил. Не помню, чего я хотел от этой несчастной женщины. Прошлое следует вымарывать, очищать, словно грифельную доску. По-видимому, мне было нехорошо до такой степени, что я счел возможным апеллировать к ее христианскому милосердию: спросил, считает ли она, что у меня нет надежды на прощение? Она ответила то, что я знал и без нее: нет прощения без покаяния, а я не раскаялся. Потом она оборвала сама себя и закричала, что я снова сделал это, снова заставил ее чувствовать себя проклятой педанткой, учительницей воскресной школы! Она не должна учить мужа морали — предполагается, что он и сам все уже знает.
И так далее, и тому подобное. В самом начале наших отношений Амалия поведала мне историю. Когда ей было тринадцать, выяснилось, что у ее обожаемого папочки есть вторая семья по другую сторону Монбланского туннеля: жена и двое дочерей, а 1а Миттеран. Все протекало очень цивилизованно, на самом высоком уровне. Никаких разговоров о разводе, конечно, просто тихий ад молчаливых трапез и раздельных спален, а детей отсылают учиться в школы-интернаты. С тех пор в душе Амалии поселился ужас перед супружеской неверностью, поэтому она и сбежала из развращенной выродившейся Европы в пуританскую Америку: мы, конечно, примитивные, тупые и малокультурные, но, может быть, американские мужчины не лицемерят в том, что касается супружеских клятв? И она вышла замуж за меня.