– Одолжу. А что за знакомый? – спросила Франческа, шаря по сумочке в поиске ключей.
– Один ученый из группы исследователей плащаницы, ты его не знаешь.
Она сняла ключ с кольца и протянула брату.
– Вот. Дай знать, когда можно будет поехать туда снова.
– Спасибо, обязательно.
Когда они вышли в фойе, Франческа обронила:
– Да, с тобой о чем-то хотел поговорить Сэм.
Однако беседа не удалась – швейцар уже сменился. Вместо того чтобы повести брата в Центральный парк,
Франческа взяла его под руку и направилась вниз по Пятой авеню.
– Куда мы идем? – спросил он.
– Увидишь.
Феликс вглядывался в лица встречных женщин, пытаясь определить, кто из них мог бы подойти в матери еще не рожденному Христу. Его акушерская практика длилась недолго; удастся ли ему сделать правильный выбор? По другую сторону улицы, в парке, он увидел двух наездниц за разговором – лошади стояли голова к голове. Старшая женщина слушала младшую, не столько вникая в смысл сказанного, сколько сопереживая. Мать и дочь? Феликс почти чувствовал их любовь.
В этот миг Франческа вдруг остановилась и заглянула ему в глаза.
– Фликс, вещи из тетиной шкатулки принадлежат не только тебе. Мы должны поговорить: как-никак, это касается нас обоих. Я уже вижу, как ты меняешься, и мне, если честно, становится боязно.
Он прищурился.
– Чтобы ты чего-то испугалась? Не верю.
Она молча провела пальцами по ремешку сумочки, а Феликс невольно залюбовался ровной чередой палисадов вдоль широкого тротуара в обрамлении низких кованых оград. Как бы он хотел, чтобы его жизнь была столь же размеренной!
– И все же я боюсь,– повторила Франческа.
– Неужели? – Как когда-то в детстве, Феликс обхватил сестру сзади за плечи и стал пятиться, увлекая ее за собой.
– Ну все! Хватит! Хватит! – Она улыбнулась ему. – Я хочу тебе кое-что показать. Тут недалеко, на Девяносто второй.
– И что же?
– Сам увидишь. Только обещай не сбегать.
– Обещаю,– ответил он, силясь вспомнить, что такого находилось на Девяносто второй улице.
По дороге Феликс попытался восстановить в памяти лицо матери, однако перед глазами вставали черты Франчески, опекавшей его с тех пор, как погибли родители. Он спросил себя, не сделать ли ее своей Марией, но тотчас понял, что не представляет, как будет осматривать или, того хуже, оплодотворять ее, пусть даже искусственно.
Потом Феликс увидел, что же находится на Девяносто второй улице: Еврейский музей. Франческа знала, что он обожает музеи, и, по-видимому, решила таким образом разрядить обстановку.
Он нехотя прошел за сестрой мимо ажурного особняка « Варбург» в готическом стиле, чьи окна посреди известнякового фасада были переделаны в рекламные щиты. На одном красовался серебряный семисвечник – менора, другой гласил: «Культура и преемственность: еврейские перипетии». В застекленной витрине у обочины висел плакат-репродукция известного портрета, изображавшего двух женщин – в черном и белом платьях. Автором картины был Джон Сингер Сарджент, о чьем еврейском происхождении Феликс не подозревал. Он поднялся за сестрой по лестнице из трех широких ступеней, миновал застекленные двери в затейливых деревянных рамах и стал ждать Франческу с билетами, все еще чувствуя себя не в своей тарелке. Рядом с ним толпилась ватага школьников с учителями. Взрослые были заботливы и доброжелательны, но не проявляли той духовной близости с подопечными, как мать с дочерью, встреченные Феликсом в парке. Внезапно он нашел ответ, поразительный в своей очевидности: мать для его будущего клона нужно искать среди любящих Бога! Церковь – вот куда следует обратиться!
Они вошли в музей. Первый зал посвящался наследию немецких евреев в предвоенные годы. Сам факт существования такого зала показался Феликсу вопиющим свидетельством того, какими изгоями считали евреев – словно им приходилось доказывать право называться людьми. Разве у них могло не быть наследия? Франческа, всплескивая руками, брела от экспоната к экспонату. Феликс сначала шел следом, пока в конце второго зала его внимание не привлекло небольшое полотно: «Женщина за письменным столом» Лессера Ури, умершего в 1931 году.
Женщина в белой блузе и пышной юбке склонилась над письмом; двор за окном заливало солнце, но в комнату лучи не проникали. Обивка стула радовала глаз насыщенной синевой, коврик у женщины под ногами – теплотой красного тона. Сколько раз сам Феликс, откладывая газету, видел, как Франческа сидит вот так у окна и пишет бывшим одноклассницам за старым отцовским столом!.. Сходство поразило его. Не находись перед ним бесценный шедевр еврейского искусства, он тут же купил бы картину сестре в подарок.
Феликс хотел подозвать Франческу, но та уже свернула за угол, где висела другая картина, как ни странно, того же мастера – Лессера Ури. Неужели их мог написать один и тот же человек? Второе полотно было огромным, около полутора метров высотой. К черно-синей поверхности скалы прижался спиной изможденный, высохший до костей человек. Единственным предметом одежды на нем был длинный красный лоскут, укрывающий его от груди до лодыжек. Угловатое, изломанное тело, заострившиеся черты лица роднили человека со скалой, а та, нависая над ним, казалась не камнем, а живой плотью. В этом произведении Ури словно передал всю скорбь людей, отвергаемых холодным, безжалостным миром.
Красный цвет рубища вдруг показался Феликсу знакомым. Неужели такой же оттенок был у коврика «Женщины за столом»? Там красный был цветом роскоши, здесь – цветом лишения. Одним тоном синего подчеркивалось и изящество стула, и запустение скал. Если первый холст повествовал о доме и любви, то второй – о приближении холокоста. Поразительно, как Ури использовал одну и ту же палитру, чтобы противопоставить нежность ненависти.
Феликсу стало невмоготу думать, что две эти картины рассказывают о прошлом его семьи – их жизни в Нью-Йорке и о том, что случилось с родителями в годы войны. Он махнул сестре рукой, показывая, что уходит, и ретировался в фойе, полное школьников с учителями, которые, насколько он мог судить, едва ли любили своих учеников. Чем еще объяснить то, что бедных детей спихнули в этот омут горечи?
Франческа выбежала на улицу и поймала его за руку.
– Фликс, нельзя же прятаться вечно. Пойми: в понедельник похороны. Ты знаешь, что наш дядя, брат папы и тети Энеи, еще жив? Я с ним связалась…
– Зачем?!
– Бога ради, Феликс, умерла его родная сестра!.. Он был так рад меня слышать. У них все плакали. Так вот, он приедет на похороны, и ты…
Феликс почувствовал себя загнанным в угол. Какой может быть покой, когда в доме полным-полно родственников! Если он запрется у себя, это вызовет вопросы и подозрения. А дожидаться, пока все разъедутся, слишком долго, дело решительно не терпело отлагательства.