…Четвертого июля Лу всегда устраивал грандиозную вечеринку. Я в то время не была особенно активной участницей подобных увеселений — после моего возвращения из Сибири прошло только два года. Я предпочитала стоять в сторонке и наблюдать, потягивая спиртное до тех пор, пока не впадала в прострацию и становилась неприятной для окружающих, вплоть до самых диких выходок, как это случилось ка одной из вечеринок, где я была вместе с Лу, и, насколько помню, во время танцев я сняла с себя трусики и запустила ими в осветительную аппаратуру.
Поэтому на сей раз я стояла на веранде в одиночестве, когда вдруг появился Лу и окликнул меня:
— О, Джейни, вот ты где! Я хочу тебя кое с кем познакомить. Джейн, это Де Уитт Мур. Уитт, это Джейн Доу.
Мур, как и все, широко раскрыл глаза, услышав мое имя. У меня глаза тоже, должно быть, широко раскрылись, когда он протянул мне руку. Это был некий сигнал, словно звонок. Прежде всего меня поразила его кожа — не ее желтый цвет, а фактура: она была гладкой и блестящей, как слоновая кость, кожа ребенка. Лизни ее — и ощутишь на языке сладкий привкус. Он был хорошо сложенным, средней комплекции мужчиной, чуть выше меня ростом. В рубашке в голубую полоску с закатанными выше локтя рукавами, в легких брюках и в таких же полотняных туфлях от Сперри, какие носила я. Глаза наши встретились; у него они были светло-карие, умные, сардонические, настороженные, живые. Я потом несколько раз пыталась «копировать» его взгляд, но у меня ничего не получилось. Между нами что-то возникло, прежде, чем каждый из нас мог это осознать. Чересчур долгое рукопожатие — тоже опасный признак. Лу между тем что-то весело болтал, рассказывая то о моих приключениях, то о своих отношениях с Уиттом.
— Мы с ним ходили в одну школу.
— «Нотр-Дам»?
— Да, — сказал Уитт, — в одну футбольную команду. Оба были защитниками.
— Да нет же! — рассмеялся Лу. — В среднюю школу в Морристауне.
— Верно. Лу пускал в ход свои могучие мускулы, чтобы защитить меня от расистов.
Я вопросительно взглянула на Лу, но в эту минуту на веранде появилась огромная шоколадного цвета женщина в развевающемся темно-красном одеянии с розовым узором и в розовом тюрбане. Она утащила Лу с собой, обещая ему серьезную музыку.
Я осушила свою рюмку. Уитт не двинулся с места, стоял и с улыбкой смотрел на меня, и я занервничала.
— Любопытно, — заговорила я, чтобы избавиться от смущения, — что за расизм стал проблемой в Морристауне? Кто они были, белые хулиганы?..
— Любой человек подумал бы именно так, но это были расисты особого рода, черные. Они считали меня слишком светлым. Существует некая негритянская прослойка, которая по своему наглому высокомерию вполне может потягаться с вашими хвастунами из Алабамы. Вернее, существовала в те времена, так как сейчас властями официально признано, что якобы расовая проблема в Америке решена.
Я проигнорировала театральную горечь в его тоне и сказала:
— Видимо, все это было весьма болезненно.
— Весьма. Но хватит обо мне. Лу много говорил о вас. Особенно о ваших бурных приключениях. В Центральной Азии. С Морисом Вьершо.
— Марселем.
— Верно. Что он собой представляет? Лу уверяет, будто во Вьершо всего намешано. Этакий внушающий доверие шарлатан.
— Прочтите его книгу и решите сами.
— Я надеялся получить сведения от вас. Скажем, о тайнах примитивных обрядов.
— От меня вы их не получите, — холодно ответила я. — Марсель — человек необыкновенный, однако его принципы в антропологии для меня недоступны. Я предпочитаю сохранять дистанцию между собой и субъектами наблюдения. А чем занимаетесь вы, Уитт?
— Я? В настоящее время нахожусь в застое.
— Но все же? — не отставала я.
— Я поэт. Как говорится, многообещающий черный поэт.
Я почувствовала вспышку раздражения.
— Какого сорта черный поэт? Очень черный? Или красновато-коричневый, как Лэнгстон Хьюс? [72] Или черный, как певица Майя Ангелу, [73] поющая о неискупимых грехах вашего народа? Или такой черный поэт, как Александр Пушкин?
Он поднял обе ладони к лицу в притворном благоговении.
— Какой удар! Полагаю, мне придется проявить свою индивидуальность в другой области.
— Проявите. А мне надо еще что-нибудь выпить.
Мы проговорили долго. Солнце скрылось за домами на западе, стемнело, деревья в саду сначала превратились в силуэты, потом стали невидимыми. Воздух сделался прохладным, нас окружили участники вечеринки, вкусно запахло готовящимся барбекю. Мы еще поговорили об антропологии, но немного, так как Уитт ничего не понимал в полевых наблюдениях, к тому же моя работа в то время наскучила мне. Поговорили и о поэзии, которую он знал досконально, а я очень мало. Уитт почитал свои стихи, одно из них — из его первой книги — впоследствии входило во все антологии. Книжка называлась «Тропик ночи», ему была присуждена за нее литературная премия в размере пятисот долларов.
— Должно быть, приятно получить такую премию, — сказала я.
Он пристально взглянул на меня, проверяя, не пытаюсь ли я уколоть его самолюбие, но у меня не было такого намерения. Он сказал, что написал нечто вроде оперы, это показалось мне замечательным, и я хотела узнать о его опере как можно больше. Впоследствии из этого родилась «Музыка расы», которая прославила Уитта. Я была первым белым человеком, который слушал оперу в подвале церкви в Гарфилде, арендованном Уиттом. Когда она была позднее поставлена в Виктори-Гарденз, успех был ошеломительным. Потом то же самое произошло и в Нью-Йорке.
В первый вечер мы были очень сдержанны. Уитт всегда был сдержан в отношениях с людьми, а я… право, я не могла бы определить свое тогдашнее состояние. Взрыв эмоций? Жар влюбленности? Мы даже не прикоснулись друг к другу в тот вечер, но гормоны наши, видимо, бушевали вовсю, проступая на коже капельками пота. Когда окончательно стемнело, все спустились на берег, чтобы полюбоваться фейерверком. Я сидела рядом с Лу, но Уитт уселся на траву по другую сторону от меня, испуская микроволны столь жаркие, что на них можно было бы поджарить мясо.
Когда мы остались наедине, Уитт спросил меня, где я живу. Я указала ему на большой фешенебельный особняк на берегу озера.
— Вы, должно быть, очень богаты.
— Ужасно!
— Не хотите ли вложить средства в мою пьесу? — спросил он.
* * *
Мы возвращаемся домой, я готовлю обед, а потом мы играем. Я показываю Лус фокусы. Она в восторге вертится около меня со своим цыпленком, которого я воспринимаю как магического покровителя. Потом я становлюсь на кухонный табурет и с трудом дотягиваюсь до некоего подобия антресолей — отгороженного клееной фанерой узкого пространства под самым потолком. Прикидываю на глазок его размеры. Делаю примерные расчеты.