— Что случилось, Алекса? — Он заметил, что она дрожит, и обнял ее, не обращая внимания на окружающих.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она, чувствуя, что ее начинает знобить.
— Да, сейчас. Пойдем. — На улице он вспомнил, что в спешке не надел ни пальто, ни фуражку и не взял шпагу.
— Ты простудишься. — сказала она, когда на них налетел резкий порыв ветра.
Это было типичное для любой женщины замечание, когда она в холодную погоду видела мужчину без пальто, но для него это звучало как забота о нем, и что, возможно, она и любит его. Поэтому он не чувствовал никакого ветра, его охватило блаженное чувство счастья.
— И кроме того, ты получишь четырнадцать суток домашнего ареста, — сказала она с вымученной улыбкой.
— Я согласен на это. — Он махнул рукой извозчику, стоявшему неподалеку, и назвал ему свой адрес. — Ты со мной, остальное неважно. И уже очень давно.
— Нам лучше остаться здесь, у посольства. Я хочу поговорить с тобой. Поэтому я и пришла.
Его эйфория начала исчезать.
— Все, как ты захочешь. Мы поговорим, и больше ничего.
Она бросила на него взгляд со стороны.
— Я сказала что-то не так?
— Ты делаешь это постоянно. Но оставим это. — Садясь в экипаж, Алекса стукнулась головой о дверной проем, и шляпка сползла ей на лицо. Николас снял ее и нежно погладил ей волосы. — Итак, что же случилось?
Алекса прижалась к его плечу.
— Ах, Ники, я просто с ума схожу.
Он понимал, что речь идет о процессе: «А у кого было бы по-другому?»
Остаток пути они провели в молчании. Раньше она входила в дом на Бургштрассе, 62, раздираемая между желанием быть с Николасом и одновременно чувством ненависти к себе самой, постоянно держа в маленьком лифте палец на кнопке «стоп» с мыслью нажать на нее еще до второго этажа. Сейчас этот дом казался ей убежищем, местом, где она надеялась избавиться от кошмара. Она надеялась услышать, что показания капрала не что иное, как ужасная ложь, что ее муж никогда не занимался этими мерзостями. Николас скажет ей правду, она безоговорочно доверяла ему. До сих пор ей не хотелось замечать его тактичность, его терпение, его опытность, потому что ей казалось, что переносить свою вину легче, если считать, что виноват в том, что она обманывала своего мужа, именно он, Николас. Раньше Николас, казалось, представлял опасность для ее брака, сейчас она надеялась, что он его спасет.
Когда он помог ей снять шубку, то весело рассмеялся.
— Я могу ошибаться, но мне кажется, что надетое на тебе — это ночная сорочка.
У нее навернулись на глаза слезы.
— Нет, это мой пеньюар. Я была слишком взволнована, чтобы переодеваться.
Николас привлек ее к себе, и она прижалась к нему. Положив головку ему на плечо, она почувствовала себя окруженной теплом и заботой. Слабо освещенный салон с огромной, излучающей мягкое, равномерное тепло кафельной печью, показался ей тем, чем для терпящего бедствие кажется надежная гавань. То, что привело ее сюда, стало вдруг не таким срочным. Хотелось на какое-то время все это отодвинуть и только наслаждаться этой тишиной.
Он отпустил ее из своих объятий, и она присела на софу. Она почувствовала шелк обивки и вспомнила со всей отчетливостью тот первый полдень в январе. Ее казалось, что это было много лет назад.
— Так о чем ты хотела поговорить со мной?
— А ты сам не догадываешься?
— О деле Мольтке?
Она кивнула.
— Показания капрала Зоммера. Я сегодня прочитала об этом в газете. — До этих пор она говорила на венгерском, но сейчас перешла на немецкий. — Что такое «педераст»?
Вопрос поставил его в тупик. Он никогда не задумывался, является ли ее безоглядная чувственность следствием недостаточного или чересчур большого опыта.
— Ты действительно этого не знаешь?
— Стала бы я тогда спрашивать?
Звучало убедительно, но он все еще не мог поверить, что такая женщина, как Алекса, может пребывать в таком неведении. Все-таки на дворе стоял 1907 год.
— Так называют мужчину, который хотел бы сексуально обладать другим мужчиной. По нашим законам сексуальные отношения между лицами одного пола уголовно наказуемы, но в Азии и Африке существуют общества, где педерастия, или гомосексуализм, в порядке вещей. В Древнем Риме и у греков было точно так же.
— Но… что же они, собственно, делают при этом?
Николас заметил, что она покраснела. Сам разговор и ее наивность были ему неприятны. Но он преодолел себя.
— Моя маленькая… — начал он в некотором смущении. — У человеческого тела, как у женского, так и у мужского, имеются определенные отверстия и… — Она смотрела на него непонимающим взглядом. — Боже мой, Алекса, ну напряги хоть немножко свою фантазию!
Она ненадолго задумалась.
— Ах вот что, — и кивнула с отсутствующим видом. — Но как они доходят до этого?
Как он должен ей это объяснить?
— Это вопрос предрасположенности, склонности. Некоторые рождаются с этим, другие приобретают.
У нее все еще был отсутствующий вид.
— И вот этим Ганс Гюнтер занимался по вечерам у Хохенау? С каким-то мужчиной? — спросила она в совершенном расстройстве.
— Откуда мне это знать? Даже в любви между мужчиной и женщиной есть столько возможностей…
— Господи, — застонала она. При этом на губах у нее появилась усмешка, странная, зловещая усмешка.
«Только бы она не упала в обморок», — подумал он.
— Знаешь ли, — он попытался ее успокоить, — ты не должна принимать за чистую монету все то, что говорилось в зале суда. Ты должна понять, в чем там дело. Там расследуется не обвинение в оскорблении, речь идет о гораздо большем. От исхода процесса зависит очень многое. В суде идет отнюдь не борьба между отставным генералом и беззастенчивым журналистом, а между гораздо более могущественными силами. Харден всего лишь марионетка.
— Но почему этот капрал Зоммер именно Ганса Гюнтера притянул? Я могу понять, почему были названы имена графа Хохенау, Линара, Мольтке и Ойленбурга. В «Дневном обозрении» пишут, что дело имеет политическую подоплеку. Но Ганс Гюнтер не имеет ничего общего с политикой. Он самый обычный офицер.
Прекратит ли она когда-нибудь задавать вопросы, подумал Николас. Хочет услышать от него правду, но как раз ее-то он ей сказать не может. Любовник не имеет права изобличать мужа.
— Я не знаю, Алекса.
— Но ты же слушаешь все, что там говорится, Ники. Неужели никто там не намекал, что Ганс Гюнтер является тем… ну, тем, о чем говорил капрал.
Она снова теперь говорила по-венгерски, как будто искала убежище в языке своего детства.