Нельзя сказать, что у меня в душе не теплилась слабая надежда. Иногда в нас живет мечта слишком прекрасная, чтобы казаться осуществимой…
Я сказала Хатидже-ханым тихо, чтобы не взволновать Мунисэ:
— Раз девочку не любят, может, родители разрешат мне удочерить ее? Ведь у меня тоже нет никого на свете. Клянусь, я буду любить ее, как свою собственную дочь. Может, отдадут?
Потупясь, я протягивала дрожащие руки к старой женщине, словно осуществление моего желания зависело от того, что она сейчас мне скажет.
Хатидже-ханым задумалась, устремив взгляд на печь, потом медленно закивала головой:
— Что ж, было бы неплохо. Завтра посоветуемся с мухтаром. Если он согласится, мы уговорим и отца. Вот и выйдет по-твоему.
Не помню, чтобы мне еще когда-нибудь в жизни приходилось слышать такие прекрасные обнадеживающие слова. Я молча прижала Мунисэ к своей груди. Девочка целовала мне руки и шептала, плача:
— Моя мамочка, моя мамочка!..
Когда я пишу эти строки, Мунисэ спит в моей постели. На ее белокурой головке дрожат отблески веселого пламени, что пляшет в печи. Иногда девочка тяжело вздыхает и кашляет.
Господи, как я буду счастлива, если мне ее отдадут! Тогда в моей душе не будет страха ни перед ночью, ни перед бурей, ни перед нищетой. Я воспитаю ее, сделаю счастливой. Некогда я вот так же мечтала, тогда я думала о других малышах… Но однажды под вечер они сразу, все вместе, умерли в моем сердце.
Я опять помирилась с жизнью, я снова люблю весь мир.
Кямран, это ты в тот вечер убил бедных малюток, похороненных в моем сердце. Но сегодня я уже не испытываю к тебе ненависти, как прежде.
Этой ночью я, наверно, опять не сомкну глаз. Счастливым, как и больным, ночи кажутся долгими…
Наутро вместе с Хатидже-ханым мы пошли к мухтару. Старик решил, что я пришла к нему за новостями о Мунисэ, и сразу начал утешать меня:
— Пока не нашли, но я надеюсь… Поищем еще кое-где…
Я рассказала старосте о ночном происшествии. Сердце мое билось, в глазах темнело. Под конец, сжав на груди руки, словно умоляя о чем-то несбыточном, я пробормотала:
— Отдайте мне эту маленькую девочку… Я прижму ее к своему сердцу. Это будет мой ребенок! Вы же видите, несчастная погибнет в доме мачехи…
Мухтар-эфенди закрыл глаза и задумался.
Наконец он сказал:
— Хорошо, дочь моя. Ты действительно совершишь благое дело.
— Значит, вы отдаете мне Мунисэ?!
— Ее отцу трудно прокормить четверых детей, он будет вынужден отдать. В конце концов мы можем заплатить им пятьдесят курушей…
Удивляюсь, как в ту минуту я не сошла с ума от радости. Могла ли я надеяться, что моя мечта сбудется так легко!.. Я всю ночь придумывала ответы на возможные возражения, приготовила речь, которая должна была смягчить их сердца. Если бы и это не помогло, я готова была пожертвовать несколькими драгоценностями, доставшимися мне от матери. Можно ли было употребить их на большее дело?.. Ведь я спасла бы маленькую несчастную пленницу.
Но, оказалось, в этом нет никакой необходимости. Мне отдавали Мунисэ, дарили, как живую игрушку.
У каждого человека свои странности. Когда у меня большая радость, когда я очень счастлива, я не могу выражать свои чувства словами. Мне хочется непременно броситься на шею того, кто возле меня, целовать, сжимать в своих объятиях.
Мухтару-эфенди тоже грозила подобная опасность, но он отделался только тем, что я поцеловала его сморщенную руку.
Часа через два староста привел ко мне в школу отца Мунисэ. Я представляла его неприятным человеком с жестоким, страшным лицом, а увидела жалкого, болезненного старичка.
Он рассказал мне, что он тоже уроженец Стамбула, но вот уже около сорока лет не был на родине. Неуверенно, словно вспоминая далекий запутанный сон, говорил о Сарыйере, Аксарае.
Он соглашался отдать мне Мунисэ, но видно было, ему нелегко расставаться с дочерью. Я обещала ничего не жалеть для счастья девочки, сказала, что они всегда будут видеться.
Я уверена, что бедная, мрачная школа Зейнилер со времени своего основания не была свидетелем такого радостного праздника. Мы с Мунисэ сходили с ума от счастья, нам было тесно в этом доме. Откуда-то сверху тоже доносились веселая возня и щебетание. Казалось, наш смех будил воробьев, дремавших на карнизах крыши.
Мунисэ превратилась в маленькую барышню. Я чуть укоротила свое красное фланелевое платье, которое уже не носила, и получился нарядный детский туалет. В этом наряде (не знаю, как и передать!) Мунисэ стала похожа на шоколадную конфету — из тех, которые начинают таять сразу же, едва попадают в рот.
Снег за окном продолжал падать, хотя и не так сильно, как день назад. Под вечер я вышла с Мунисэ в сад. Мы бегали друг за другом, играли в снежки среди могильных камней, резвились до тех пор, пока Хатидже-ханым не вышла зажигать светильники для Зейни-баба.
Наша радость вызвала ласковую улыбку даже на суровом лице этой старой женщины.
— Идите, идите домой. Замерзнете, заболеете еще…
Замерзнуть? Замерзнуть, когда в сердце у тебя горят миллионы солнц?!
В этот вечер небо показалось мне деревом, раскинувшим во все стороны свои ветви, огромным жасминовым деревом, которое, тихонько покачиваясь, осыпает нас белыми цветами.
Мы с Мунисэ так привязались друг к другу! Эта маленькая девочка забирает у меня все свободное от уроков время. Мне хочется научить ее всему, что я знаю сама. Несколько часов в день мы занимаемся французским языком. Иногда я обучаю ее даже танцам, закрыв наглухо двери и окна. Если об этом узнают в деревне, нас закидают камнями!..
Иногда мне хочется смеяться над собой.
— Чалыкушу, — говорю я, — стремясь всему обучить Мунисэ, не дай аллах, ты превратишь ее в Мирата, сына Хаджи-калфы.
Бедная маленькая крестьянка вдруг стала походить на девочку из благородной семьи. Каждое ее слово, каждый жест полны изящества. Сначала я удивлялась этому, но сейчас начинаю понимать, в чем дело: очевидно, мать Мунисэ не была таким уж ничтожеством, как о ней говорят.
Девочка бесконечно благодарна мне. Иногда она вдруг подходит ко мне, берет мои руки, прижимает к своему лицу, к губам. Тогда я ловлю крошечные ручонки Мунисэ и сама начинаю по одному целовать ее пальчики.
Бедная девочка думает, что, взяв ее к себе, я пошла на жертву. Как ей понять, что по существу это она сделала мне добро!