— Ничего не знаю. Зачем же скрывать?
Васфие не захотела верить.
— Как ты можешь не знать того, о чем говорит весь Б…?
Это рассмешило меня. Я пожала плечами.
— Тебе ведь известно, я живу уединенно, обособленно. Мне нет никакого дела до других.
Васфие схватила меня за руки.
— Феридэ, ведь Шейх Юсуф-эфенди влюблен в тебя!
От неожиданности я даже закрыла лицо руками.
На берегу реки все еще продолжалось веселье. Девочки кричали, шумели, смеялись. Я незаметно отделилась от всех, свернула на узенькую тропинку, бегущую меж двух садов, и вернулась домой.
Кажется, лето будет тянуться до бесконечности. Жара невыносимая. В городе не найдешь зеленого листочка. Все сожжено солнцем. Изумрудные холмы стали бледно-желтыми. Под ослепительным летним солнцем они кажутся мертвыми, бесцветными. Можно подумать, что это огромные кучи пепла. Тоскливо. Тоскливо до смерти, хоть в петлю лезь. Город опустел. Ученицы разъехались. Многие наши учителя тоже на летние месяцы покинули Б… Незихе и Васфие присылают мне иногда из Стамбула письма. Они пишут, что Стамбул в этом году особенно красив, восхищаются Босфором, Принцевыми островами и надеются остаться там, если представится хоть малейшая возможность.
Откровенно говоря, мне тоже не хочется здесь оставаться. История с Шейхом Юсуфом-эфенди сильно меня огорчила. Мне стыдно появляться среди людей. Когда начнется новый учебный год, я попрошу перевести меня в какое-нибудь другое место. Согласна даже поехать в глушь. Пусть мне там придется туго, пусть надо много работать и я буду уставать. Это ничего. Лишь бы остаться наедине с собой.
Вот уже второй раз я вижу, как мои ученицы выходят замуж. На этот раз обстояло иначе, чем в Зейнилер, когда мы отдавали Зехру за чабана Мехмеда. Сегодня ночью, в этот час Джемиле уже не лежит в своей постели с невысохшими слезинками на ресницах. В эту ночь, в этот час красивая головка Джемиле покоится на груди ее возлюбленного лейтенанта. Молодые люди проявили такую стойкость в своем чувстве, что их родители были вынуждены сдаться.
Джемиле, как и Зехру, я наряжала своими руками. Уже давно я упорно отказывалась бывать на вечеринках и гуляньях, но Джемиле пришла ко мне домой, целовала мне руки, умоляла. Интересно, догадалась ли она, что это я тогда ночью вложила в карман ее передника конфискованное письмо? Не знаю… Но в тот день, когда девушке удалось наконец склонить на свою сторону родителей, я была первой, кому она сообщила радостную весть. Думаю, она все-таки догадалась.
Да, я сама нарядила Джемиле, сама накинула на нее дувак. В Б… есть обычай вплетать в волосы молодых девушек серебряные нити, какие обычно носят только невесты. Считают, что они приносят счастье. Несмотря на мой решительный протест, мать Джемиле вдела сбоку в мои волосы кусочек такой нити. Я ничего не могла поделать.
Мне очень хотелось взглянуть на лейтенанта. Я могла поверить счастью молодых, только увидев их вместе рука об руку. Но этому желанию не суждено было сбыться. Мне пришлось раньше времени уйти со свадьбы.
В тот вечер женщины, как всегда, тайком поглядывали на меня, перешептывались. С уст у них не сходило слово «Шелкопряд».
Жена председателя муниципалитета, толстая женщина, вся увешанная золотыми безделушками и бриллиантами, пристально глянула на меня, затем громко, так что даже я услышала, сказала соседкам:
— Этот Шелкопряд действительно способен погубить… Неспроста несчастный мучается!..
Нельзя было больше терпеть. Я извинилась перед матерью Джемиле и сказала, что больна и не могу остаться.
Невеста стояла в окружении нескольких моих коллег по училищу. Старушка показала в их сторону рукой.
— Учителя дают Джемиле советы и наставления. Ты бы тоже, барышня, сказала ей несколько слов.
Улыбнувшись, я согласилась выполнить это невинное желание, отвела девушку в сторону и сказала:
— Джемиле, мама просила, чтобы я, как твоя учительница, что-нибудь посоветовала тебе. Лучшее наставление дало твое сердце. Я хочу посоветовать только одно… Смотри, дитя мое, если сейчас, перед тем как придет твой жених, вдруг кто-нибудь сообщит, что на улице тебя ждет незнакомая женщина и хочет поговорить с тобой по секрету, не слушай никого, беги от этой женщины, спрячь свою голову на сильной груди лейтенанта…
Кто знает, как удивилась моим словам Джемиле! Она права. Даже сейчас я сама удивляюсь и спрашиваю себя, в чем смысл этих слов, точно услышала их от кого-то другого.
Сегодня вечером в нашем маленьком садике было веселье. Мы с Мунисэ пригласили на ужин семью Хаджи-калфы. Ради шутки я попросила купить в городе несколько красивых бумажных фонариков. Мы повесили их на ветках миндального деревца над столом. Увидев это украшение, Хаджи-калфа пришел в восторг:
— Эй, да ведь это не ужин, а праздник Десятого июля [84] .
Я улыбнулась.
— Сегодняшний вечер — это мое собственное Десятое июля.
Да, этот вечер был праздником моего освобождения. Ровно год тому назад Чалыкушу вырвалась из клетки. Год — это триста шестьдесят пять дней. Как много!
В начале ужина я была очень весела, без конца смеялась, болтала. Я так шутила, что мадам из Саматьи задыхалась от хохота. Засветившееся радостью пухленькое личико Айкануш сделалось того же цвета, что мои фонарики. Хаджи-калфа хлопал себя по коленям и заливался безудержным смехом.
— Уж не бесенок ли в тебя вселился, дочь моя?
Мы допоздна болтали в саду. На прощанье я подарила Айкануш и Мирату по красному фонарику и проводила гостей.
Мунисэ набегалась за день и клевала носом еще за столом, пока мы разговаривали. Я отправила ее спать, а сама осталась в саду.
Была дивная ночь. В соседних домах погасли огни. На фоне звездного неба вырисовывался черный, страшный горб горы. Я прижалась руками и лбом к холодной решетке сада. Кругом было тихо, безмолвно. Только внизу под обрывом еле слышно журчала речушка, не пересыхающая даже в такую жару. В ее воде отражался клочок звездного неба.
Свечи догорали в бумажных фонариках. Я чувствовала, как вместе с ними угасала и радость в моем сердце. Душа моя погружалась в глубокую, беспросветную тьму.
Я перебирала в памяти и светлые и темные дни минувшего года. Как все это было давно, господи! Как давно!
У меня крепкое тело… Оно безропотно переносит холод, страдания, другие тяготы. Возможно, я проживу еще сорок, даже пятьдесят лет. Возможно, и тогда мне придется праздновать печальную годовщину этой печальной победы. Как бесконечна жизнь, господи! Как долог этот путь!