Украдкой взяв книгу, я стал ее рассматривать и с удивлением обнаружил, что это труд аббатисы Хильдегард из Бингена в переводе на местное наречие. Я сразу узнал этот текст — переписанный небрежной рукой, неполный, без названия, потому что знал труды Хильдегард. Слова, которые я прочитал, нельзя было спутать ни с какими другими: «Видения, посетившие меня ни во сне, ни в безумии, бывшие ни в моих плотских глазах, ни в ушах и ни в местах скрытных; но, будучи в духе бодром и бдительном, глазами души и ушами ее, я приняла их открыто и согласно воле Господа». Отвратительный перевод!
— Чья это книга? — спросил я.
— Это книга Алкеи, — отвечала вдова с улыбкой. — Алкея умеет читать.
— Вот оно что. — Я почему-то предполагал, что это она знает грамоту. — И где Алкея?
— Алкея с моей дочерью, собирает хворост.
Я был разочарован, ибо хотел увидеть дочь, которая, по моим предположениям, и была той самой молодой особой из письма отца Августина. Но и мать сможет рассказать мне хоть что-то.
Итак, я выразил желание поговорить с ней наедине, чтобы обсудить вопросы, касающиеся отца Августина и его смерти.
— Мы можем поговорить в спальне, — ответила она. — Идемте сюда.
— А я останусь с Виталией, — предложил отец Поль. — Мы помолимся Господу в милосердии Его. Хочешь, Виталия?
Согласилась ли Виталия или нет, кивнула или покачала головой, я никогда не узнаю, потому что я оказался в спальне ранее, чем кюре успел закончить. Очевидно, что прежде эта комната могла похвастаться навесными дверьми и ставнями, но все следы их давно исчезли; пустые проемы скрывались теперь за отрезами дешевой ткани, прибитыми к деревянным перемычкам. В комнате находились три убогих ложа из соломы и один резной и расписной сундук для приданого, редкой красоты. Я с любопытством его рассматривал.
— Это мой, — объяснила вдова. — Я привезла его сюда.
— Он очень красивый.
— Его сделали в Агде. Где я родилась.
— Значит, вы прибыли сюда из Агда?
— Из Монпелье.
— Да? Я изучал богословие в Монпелье.
— Я знаю. — В ответ на мой удивленный взгляд она добавила: — Отец Августин рассказывал мне.
Я взглянул на нее внимательнее. Она стояла, сложив руки на поясе, и наблюдала за мной с интересом и без тени страха. Ее поведение озадачивало меня. Это было так непохоже на то, как ведут себя женщины, столкнувшись с представителем Святой палаты, и при этом без всякого намека на дерзость или враждебность.
— Дочь моя, — сказал я, — отец Августин посещал вас здесь много раз, и я уверен, что вы о многом переговорили. Но с какой целью он к вам приезжал? Ведь за духовным наставлением вы могли обратиться к отцу Полю?
Вдова вначале, кажется, задумалась, а потом ответила:
— Отец Поль очень занят.
— Но не более, чем был занят отец Августин.
— Верно, — согласилась она. — Но отец Поль не сведущ в законах.
— В законах?
— Я веду имущественный спор. Отец Августин помогал мне советом.
Она говорила с большой осторожностью и явно лукавила, но я, как всегда в подобных случаях, всем видом выказывал ей свое расположение.
— Какого рода этот имущественный спор? — спросил я.
— Ах, отец мой, мне неловко отнимать у вас время.
— И все же вы охотно отнимали время у отца Августина.
— Только потому, что он не был так вежлив в обращении, как вы, отец мой.
Улыбка, с которой она произнесла эти слова, слегка меня смутила, потому что она не вязалась с ярким блеском ее глаз. На устах ее было притворство, а в глазах — вызов.
Я задумался над этим любопытным сочетанием.
— Я могу быть груб, как любой другой мужчина, — ответил я спокойно, но с подчеркнутой напористостью. И дабы показать, что меня не так-то просто сбить с толку, я добавил: — Расскажите мне, что это за имущественный спор.
— Ах, грустная история.
— В каком смысле?
— Она лишила меня сна.
— По какой причине?
— Потому что все так безнадежно и запутанно.
— Возможно, я мог бы помочь?
— Никто не может помочь.
— Даже отец Августин?
— Отец Августин мертв.
У меня появилось чувство, что я сижу за шахматной партией (занятие, которому я посвящал немало времени до принятия обета). Вздохнув, я возобновил атаку, но теперь используя более грубое орудие.
— Будьте добры, объясните мне суть этого имущественного спора, — сказал я.
— Отец мой, это слишком скучно.
— Позвольте мне самому судить об этом.
— Но, отец мой, я не знаю, как объяснить. — Она развела руками. — Я не могу объяснить, потому что я не понимаю. Я простая женщина. Безграмотная женщина.
«А я, сударыня, я — царь иудейский», — было первое, что мне захотелось сказать в ответ на эту отговорку, столь очевидно лживую. Но я сдержался. Вместо того я возразил, что если она искала совета отца Августина, то у нее, вероятно, находились средства объяснить свои трудности.
— Он читал бумаги, — ответила она.
— Разрешите мне на них взглянуть.
— Я не могу. Я отдала их отцу Августину.
Внезапно терпение у меня лопнуло. Со мной не часто такое случается, уверяю вас, но время у меня не безгранично, а она проявила почти дерзостное коварство в своих ответах. Мне следует, подумал я, выложить ей кое-какие важные факты.
— Отец Августин писал о вашей дочери епископу Памье, — заявил я. — Он упоминал, что ею владеют бесы. Возможно ли, что это и есть причина, побудившая вас обратиться за советом к нему, а не к плохо образованному деревенскому кюре?
Подобные откровения зачастую оказываются убийственными. Я не раз прибегал к ним во время допросов и всегда бывал вознагражден. Я видел, как люди ловят ртом воздух, плачут, бледнеют и краснеют; я видел таких, что падают с мольбой на колени, и таких, что свирепеют и бросаются выцарапать мне глаза. Но Иоанна де Коссад продолжала смотреть на меня, не меняясь в лице. Наконец она произнесла:
— Августин часто говорил о вас.
Неужели она нарочно пропустила одно, столь важное, слово?
— Он говорил, что вы умны и упорны, — продолжала она, — что вы много работаете, но в душе вы не инквизитор. Он сказал, что для вас это все вроде забавы, все равно что охота на кабанов. Подобного легкомыслия он не одобрял. Но не я.
Можете ли вы вообразить себе, что я чувствовал в тот момент? Можете ли вы представить себе, чтобы незнакомая женщина говорила вам, что ваш глубокочтимый покойный патрон считал вас лишенным основополагающих убеждений? И чтобы ей достало бесстыдства это говорить! Клянусь, я онемел от изумления.