На следующий день его привязали к столбу на рыночной площади, в куче хвороста, соломы и виноградной лозы, доходящей ему до подбородка, и сенешаль спросил его, не отречется ли он от лукавого. Я сомневаюсь, что он вообще расслышал вопрос, ибо он не хотел покидать тюрьму и бешено этому сопротивлялся, и потому нашим солдатам пришлось применить силу. В результате он почти лишился чувств, чему, надо признаться, я был рад. Не то чтобы я собирался просить для него помилования, ибо Жакоб заслуживал смерти. Есть такие упорные еретики, которые, при приближении смерти, принимают на себя смиренный и покорный вид, плачут и каются пред Церковью, и, хотя их раскаяние может быть притворным, я не могу наблюдать их агонию без сострадания. Однако Жакоб был гноящейся язвой на теле Церкви; яд его был подобен яду змеи. Он будет пить чашу вина ярости гнева Господня и будет погружен в озеро, горящее огнем и серою пред ликом ангелов.
И все-таки я отвернулся, когда костер зажигали. Я громким голосом читал молитвы, и, признаюсь, не во славу Христа, а чтобы ужасные последние крики Жакоба не достигли моего слуха. Это моя слабость, этот страх. Человек, убежденный в справедливости казни, обязан иметь мужество видеть плоды своей работы. Я знаю, что отец Августин не отвел бы глаз и не закрыл бы ушей.
Отец Августин наблюдал бы все до последнего унижения, когда полусгоревшее тело вытаскивают из огня, крошат и швыряют в пламя нового костра, из дров, где оно горит, пока от него не останется один пепел. Многие горожане остаются поглазеть, но мне от этого зрелища всегда становится дурно. И опять же, мне нечего избрать себе в оправдание. Мои руки слабеют и колена подгибаются.
Вы, наверное, задаетесь вопросом, читая описание этого аутодафе, почему я забыл о судьбе таких людей, как Раймон Мори и Бернар де Пибро. Вы, может быть, недоумеваете: так были они там или нет? Короче говоря, их не было, и по причинам, которые я излагаю ниже.
На допросе Раймон Мори сразу признался во всех своих грехах. Он был очень напуган и жаждал прощения. Он даже признался в том, что предлагал отцу Жаку так называемые «откупные» — пятьдесят турских ливров. Он сказал мне, что коль скоро он был кормильцем большой семьи, отец Жак решил проявить снисходительность.
Однако, получив это признание, я столкнулся с серьезной проблемой. Ибо если осудить Раймона Мори за другие его преступления было просто, то грех подкупа инквизитора еретической греховности в моей практике еще не встречался. Я не знал, что мне делать. Кого надлежало судить за это преступление? Раймона или отца Жака? Мне не с кем было посоветоваться, ибо отец Августин был мертв, а Пьер Жюльен в то время еще не прибыл из Авиньона. Посему я решил написать Главному инквизитору Франции и спросить совета у него, подозревая, что он будет против огласки этой позорной тайны, и держать Раймона в тюрьме, в ожидании приговора, пока не придет ответ.
Пьер Жюльен, узнав об этом решении, согласился, что нам следует дождаться указаний из Парижа, прежде чем начинать суд.
Случай Бернара де Пибро был иного рода, ибо он ни в чем не признался. В конце концов я нашел время допросить его и был поражен его красотой, уже несколько поблекшей после нескольких месяцев заключения, и его располагающей к себе натурой. Страдания, освободив его от легкомысленных влечений, от тяги к разврату и пьянству, обнажили то, что было внутри: спокойную и твердую решительность, чистую и смущенную юную душу. Он был львенком, этот мальчик, с несгибаемым хребтом гиены. Мое сердце смягчилось, когда я увидел его; я сразу понял, почему отец Жак никогда не требовал от него явиться в Святую палату.
Я не утверждаю, что отец Августин совершил ошибку, начав это дело. Разве не уподоблены фарисеи окрашенным гробам? [80] За прекрасным лицом может скрываться развращенная душа, ибо многие еретики, как указывает святой Бернард, искусны в лицемерии — мастера прятать свою истинную сущность. Кто знает: может быть, я ошибался в оценке Бернара де Пибро? Отец Августин, в конце концов, обладал большими достоинствами, чем я.
Но снова моя слабость подвела меня. Я смотрел на Бернара де Пибро, я слушал его честные, сбивчивые, откровенные речи, и, о Боже! Как же я желал оказаться в ином месте, в ином времени, быть занятым иным делом! Я поднялся и зашагал по комнате, пока Раймон Донат глядел на меня, а Бернар лепетал.
— Друг мой, — обратился я к узнику, — позвольте мне быть с вами откровенным. Вас видели, когда вы кланялись и подавали пищу еретику. Вот пока и все показания против вас. Я бы сказал, что серьезных улик нет. Посему я решил попросить вашего отца найти двадцать поручителей, которые смогли бы подтвердить вашу клятву невиновности. Так поступают нечасто, но я думаю, что ваш случай того заслуживает. Если ваш отец сможет найти двадцать человек вашего положения, людей добропорядочных, которых вы знаете лично и которые готовы поклясться, что вы человек воистину верующий, тогда я смогу представить новому старшему инквизитору, по его прибытии, разумные доводы в пользу вашего освобождения.
— О, отец мой!
— Подождите. Послушайте. С вас не снимут обвинения, Бернар. Они просто будут считаться «недоказанными». Вы, так или иначе, должны будете отречься от ереси, которую вы отрицаете. И если я не обнаружу дополнительных улик против вас, то я смогу проявить милосердие. Поймите это.
— Отец мой, я не еретик. Я не еретик. Это все какая-то ошибка.
— Это ваши слова. Может быть, это правда. Но я не могу говорить от лица старшего инквизитора. Он может не поверить.
И конечно же он не поверил. Пьер Жюльен высмеял меня за предложение использовать поручителей — по крайней мере до тех пор, пока Бернар не посидит подольше на хлебе и воде. Если голод не заставит его признаться, то есть и другие, более серьезные методы для того, чтобы добиться правды. И только если эти методы не принесут результата, можно будет предположить, что он невиновен. «В устах разумного находится мудрость, но на теле глупого — розга» [81] , — заметил он.
Я был разочарован, но отнюдь не удивлен. Пытка, на мой взгляд, всегда являлась признаком никчемности инквизитора. Сообщив Бернару де Пибро о решении старшего инквизитора, я пояснил, что раскаяние ведет к мягкому приговору, тогда как упрямство в отношении избранной им позиции приведет к отчаянию, горю, разорению. Я умолял его: он, сказал я, добрый и благородный юноша, гордость его отца и радость его матери. Разве паломничество, ну или, может быть, год или около того тюрьмы не предпочтительней дыбы?
— Это будет ложь, а не признание, — ответил он, побледнев, как луна.
— Бернар, вы невнимательно слушаете меня.
— Я ни в чем не виноват!
— Послушайте, — я сделал ему еще одно предложение, — возможно, вы не виноваты, но виновата ваша родня. Если ваш отец стоял за гибелью отца Августина, вы должны нам об этом сказать. Потому что, если вы скажете, то, клянусь, назначенное вам наказание будет легче перышка.