— Это бесполезно, Лаза, мое терпение лопнуло. С этим нужно покончить, раз и навсегда.
— Сразу же после известия о смерти Гаговича я приказал Панайотовичу усилить охрану и держать ее в боевой готовности. Кроме того, приказал полковнику Мишичу держать и Шестой полк в боевой готовности, а при малейших признаках беспорядков войти в город и оцепить Конак.
— Все это уже было, и боевая готовность, и охрана дворца войсками. Я буду сегодня говорить с Чариковым.
— Вы сошли с ума.
— Эти подлецы по уши в долгу передо мной. Но у меня есть еще пара козырей, которые могут потрясти царский трон, если я их выложу.
— Тогда пригласите Чарикова сюда.
— Он не придет, якобы болен и лежит в постели. Во всяком случае, под этим предлогом он отклонил мое приглашение на обед. Никакими силами его сегодня в Конак не затащить. Но если гора не идет к Магомету…
— Тогда спросите, по крайней мере, Сашу, что он об этом думает.
— Нет. И мне не хотелось бы, чтобы и Вы сделали это. Давайте не будем ему ничего говорить. И о смерти Гаговича он тоже ничего знать не должен. Он не любит, когда от него что-то скрывают, но при всяком упоминании о смерти, даже смерти другого человека, ему делается дурно. Это не страх — какая-то фобия. Он и раньше страдал этим, а с недавних пор стало гораздо хуже. Он не трус, но нервы его в ужасном состоянии. В его возрасте человек редко вспоминает о смерти, Саша же просто помешан на этом. У стариков это еще можно понять, но ему-то всего двадцать семь. Смерть — это дело естественное, и каждый день на шаг приближает нас к ней. Сейчас я это понимаю, а в двадцать семь чувствовала себя бессмертной.
— Именно это я и имею в виду. Вы вовсе не бессмертны, так что не надо навещать нашего друга Чарикова. Как только Вы распорядитесь подать карету, где-нибудь по дороге Вас будет поджидать снайпер.
— Мне не нужна карета, я пойду через парк, и на той стороне улицы позвоню. В посольстве я буду в абсолютной безопасности, они не допустят никакого убийства в собственном доме. Они могут что-нибудь такое планировать, оказывать поддержку, давать деньги, но все только под защитой дипломатического иммунитета. Так что отправляйтесь к этим мерзавцам напротив и скажите им, что я приду ровно в шесть.
Направляясь к двери, генерал еще раз остановился.
— Раз уж Вы твердо решили лезть в волчье логово, Драга, лучше не извещать их об этом. Я согласен, в посольстве Вы будете в безопасности, но по дороге может случиться всякое: проезжающие лошади; уличные мальчишки, стреляющие по воробьям, которые могут выстрелить не туда; горшок с цветами, который горничная нечаянно уронит с балкона…
Королева кивнула:
— Тут Вы, возможно, правы.
— Мы еще увидимся до того, как Вы отправитесь, — сказал Лаза.
— Если Саша будет спрашивать обо мне, скажите, что я прилегла отдохнуть. Хотя об этом не может быть и речи. За ужином я, конечно, буду выглядеть ужасно.
Он потянул часы за длинную золотую цепочку, которая висела у него на животе, — для своих лет он был все еще на удивление строен и гибок. Часы показывали пять. Если все шло по плану, он должен был давно уже получить известие. Опоздание могло означать либо отмену, либо то, что намеченное на какое-то время отложили. В голове мелькнул слабый луч надежды. Его взгляд, словно нежная рука, скользил по отделанным голубым сатином стенам салона, роялю в углу, скромному письменному столу в эркере, пожелтевшим фотографиям на полке камина, часам в мраморе и бронзе. Эти часы — свадебный подарок царя Александра III — придерживались нормального времени по Гринвичу так же мало, как и их даритель, но Петр заводил их регулярно каждый воскресный вечер, потому что их тиканье делало арендованный дом родным, покидать который было ему так не по душе.
Собственно, и в юности он не стремился стать королем, и сейчас в роли претендента на престол чувствовал тайный страх купеческого сына, вынужденного после смерти отца, следуя семейной традиции, перенимать фирму, хотя заниматься торговлей противно его душе.
Его воспоминания о Сербии, воспоминания четырнадцатилетнего подростка, были довольно сумбурными. Горы и зеленые леса Шумадии, где он ходил на охоту, школа, которую он посещал вместе с крестьянскими детьми, королевские лошади, на которых он скакал, держа пари с конюхами, — это были приятные воспоминания. К плохим же относился Старый Конак с его гробовой тишиной, нарушаемой время от времени ревом взбунтовавшихся подданных его отца, которые, как взбесившееся стадо, проносились по пыльным залам. Последнее из таких вторжений вынудило отца поспешно собрать вещи и вместе с близкими укрыться в крепости под защиту турецких войск, где все еще стоял их гарнизон. Позднее отец вынужден был вернуться в принадлежавшие Карагеоргиевичам в Венгрии имения. Последующие годы были отмечены для молодого Петра поступлением в интернат в Женеве, обучением в военной академии Сен-Сир во Франции и учебой в университете в Цюрихе. Все это сделало из своенравного дикого серба положительного западноевропейского бюргера, придав ему те черты цивилизованного европейца, которые он приобретал в течение всей своей жизни как наилучшим образом ему соответствовавшее.
Петру, как и многим другим выпускникам Сен-Сира, отнюдь не жаждавшим воевать, пришлось доказывать свою преданность во время войны Франции с Германией, естественно на стороне французов. В 1876 году он со своим собственным партизанским отрядом принимал участие в восстании в Боснии.
Те семь лет его супружества с Зоркой, старшей и самой честолюбивой дочерью записного богача Никиты фон Монтенегро, были словно главой из биографии совсем другого человека.
Портрет Зорки работы неизвестного местного художника висел в его спальне, а на каминной полке среди полудюжины выцветших снимков других королевских особ стояла ее фотография в серебряной рамке, на которой она гораздо больше походила на себя. Портрет, изображавший Зорку невестой — молодой женщиной загадочной славянской красоты, — не содержал посвящения. Подписать снимок — такой, казалось бы, обычный знак вежливости был ей совершенно несвойственным. Несмотря на ее резкий, вспыльчивый темперамент, Петр любил Зорку сильнее, чем вообще считал возможным любить.
Они познакомились в мае 1883 года в Москве на коронации царя Александра III. Из-за недовольства заигрыванием Милана Обреновича с Австрией царь приказал, чтобы на коронацию был приглашен не правящий государь Сербии, а Петр Карагеоргиевич. Для царя правители или претенденты на трон балканских стран были не более чем фигуры на шахматной доске внешней политики — фигуры, которые он передвигал по своему усмотрению, при этом неоднократно нарушая элементарные правила игры.
Мысль о том, чтобы соединить правящую династию Монтенегро с жившим в изгнании Карагеоргиевичем, пришла ему в голову во время бала, устроенного по случаю коронации. Его взгляд остановился на Зорке, которая среди двигавшихся степенными шагами в кадрили танцоров резвилась, словно бойкий жеребенок, еще никогда не знавший седла. На ней был национальный сельский наряд с цепочкой золотых монет на шее, ее единственным украшением. Среди придворных и увешанных бриллиантами дам она была воплощением сельской простоты. Царь нашел такую простоту необычайно привлекательной. Днем раньше он побеседовал во время приема с Петром и неожиданно для себя обнаружил в нем умного и зрелого молодого человека. Когда танцоры после кадрили направились к своим местам, женитьба Петра на Зорке была уже для царя решенным делом.