Все засмеялись гораздо громче, чем заслуживало это подтрунивание. Наумович бросил на лейтенанта полный ярости взгляд, но промолчал.
— Я бы на Вашем месте сегодня больше не пил, — сказал Машин. — Завтра, по мне, можете пить сколько влезет.
Все снова громко рассмеялись. И на этот раз Апис не смеялся вместе со всеми, а продолжал исподтишка разглядывать Наумовича, словно отыскивая какое-то определенное выражение на его лице. Однако это лицо оставалось совершенно неподвижным, будто маска.
— Ну что же, господа, пожалуй, это все, — торжественно приподнятым тоном, словно епископ, благословляющий паству, сказал Машин. — Ваши задачи Вам известны. Наше дело правое. Господь нас защитит. Но если что-то пойдет не так, — он скривился, словно его внезапно пронзила боль в желудке, — если по каким-то трагическим обстоятельствам мы проиграем, то встретим нашу участь как мужчины и солдаты. Лучше погибнуть от собственной руки, чем оказаться в руках врага. Это наш святой долг перед братьями, которых только так мы сможем спасти от преследований и пыток. И да поможет нам Бог.
Он перекрестился, затем обнял и поцеловал каждого из присутствующих, что для них было сигналом последовать его примеру.
В общей суматохе только Мика Наумович оставался неподвижным, словно звезда в плывущем тумане. Но, встрепенувшись, он тоже принял участие в братских объятиях — с механической аккуратностью автомата. Его бледное, гладковыбритое лицо постепенно покраснело от щетины небритых офицеров. Никто, кроме Машина, не обратил внимания, что Апис с Наумовичем не обнялись и не поцеловали друг друга, но полковник решил, что дело должно уладиться само собой.
— В случае если я срочно понадоблюсь, — сказал Машин, — найдете меня в доме Георгия Генчича, я буду там вплоть до начала. Попытаюсь разузнать, намеревается ли он войти в кабинет Авакумовича. Убедительно прошу вас не искать со мной контакта без крайней необходимости. С этого момента мы должны быть предельно осторожны.
Машин открыл дверь к заднему выходу, и офицеры один за другим выскочили наружу.
Михаил, который ничего так страстно не желал, как остаться в одиночестве, нарочно отстал от других и торопливо устремился через цветочные клумбы и лужайки парка Калемегдан. Не сбавляя шага, он оказался на оживленной улице князя Михаила, но воспоминание заставило Василовича остановиться, когда он достиг места, где Кнезевич стрелял в Милана.
К чему эта спешка? — спрашивал он себя. Бежал ли он от Машина и от его сообщников или от себя самого? Была ли виной тому жара, боль в висках, сожаление о том, что он примкнул к заговору, — почему он как одержимый бежит через город?
Но в глубине души Михаил точно знал, чего он хочет или, точнее, чего он не хочет. Даже если неучастие в путче и не избавит его от чувства вины, он хотел бы непременно исчезнуть, прежде чем разыграется драма. Михаилу было совершенно безразлично, назовут ли его в связи с этим предателем или трусом.
Он посмотрел на часы. Без четверти восемь. Если поторопиться, можно успеть на восьмичасовой пароход до Землина и там спокойно обдумать, что делать дальше.
В его дилемме, хотя и доставлявшей ему много хлопот, не было ничего оригинального. Михаил понял, что он — сербский вариант Жана Мари Ролана [89] , полный, как и тот, благих намерений и не желавший верить, что пламя, которое он разжег на благо человечества, обернется огненным смерчем с такими последствиями, что старый режим [90] с его самыми страшными ошибками покажется безобидным костром на привале. И что же думал этот уму непостижимый жирондист о Librerté, Égalité, Fraternité, [91] когда его настигла ужасная весть о смерти жены от машины славного доктора Гильотена — весть, которая гнала его на схваченный морозом луг близ Руана, где он и положил всему конец, заколовшись собственной шпагой?
«Шпага не для меня», — подумал Михаил. Он отправится с утренним поездом из Землина в Вену, снимет номер в гостинице, повесит на двери табличку «Не беспокоить», чтобы все спокойно обдумать. А когда через несколько дней он выйдет из своего затворничества, все будет позади; газеты станут между тем освещать другие события, а государственный переворот перестанет быть главной темой бесед завсегдатаев городских кафе.
Запыхавшись, Михаил за восемь минут добежал до пристани, где мирно дымил пароход. Однако на борту не было ни одного пассажира. Билетная касса у причала оказалась закрытой, а проход к судну охранялся жандармами под командой молодого лейтенанта, у которого группа озадаченных штатских — одни раздраженно, другие ошеломленно — пыталась что-то выяснить.
Михаил подошел к офицеру.
— Что случилось? Кода отравляется следующий корабль?
Лейтенант пожал плечами:
— Не имею представления. Сегодня вечером уж точно нет. Возможно, завтра утром. Но это зависит от…
— От чего?
— От приказа из Конака. До дальнейших указаний сообщение с Землином прекращено. Это действует, скорее всего, и для всех граничных переходов.
— И для поездов?
— Разумеется. Международные поезда, конечно, могут проезжать. Но в Белграде никому не разрешается ни сходить с поездов, ни садиться в них.
— Когда поступил приказ?
— Мы получили его в семь с минутами и как раз успели задержать пароход на половину восьмого, следующий в Землин. Нужно было слышать ругательства пассажиров, которых мы не пустили на борт. Они прокляли весь мой род, начиная с прадеда и заканчивая неродившимися моими детьми. Иногда это нешуточное дело — служить в Сербии жандармом.
Михаил поблагодарил лейтенанта, заверил его в своем сочувствии, а затем медленно, в задумчивости побрел в город узким, ведущим в гору переулком.
Что же заставило Лазу закрыть границы? Или до него дошли слухи о путче, и он хочет опередить заговорщиков, прежде чем они выступят? Если да — насколько полны списки участников и стоит ли в нем имя Михаила Василовича?
После всех треволнений дня поднимающаяся в гору дорога оказалась для Михаила довольно утомительна. Он облокотился о стену дома, размышляя, что можно предпринять. Намерение покинуть страну невыполнимо, по крайней мере, это опасно. Можно скрыться — но надолго ли и от кого? Если путч удастся, будут искать люди Машина, если окончится неудачей — полиция Александра. И в том и в другом случае его, Михаила Василовича, как предателя, повесят или расстреляют. Единственное, что остается, — нести ответственность за свое фатальное решение и предоставить себя течению событий.