На веранде появилась Любица с кувшином воды и полотенцем.
— Мать ждет тебя на кухне к завтраку, — сообщила она Михаилу.
Михаил спустился во двор, остановился у примитивной раковины и умылся водой из кувшина — Любица ему поливала. Отец был категорически против того, чтобы оборудовать дом современной сантехникой, чтобы люди ходили в закрытом помещении по нужде и наполняли дом ядовитыми миазмами и вонью, — это он считал дьявольскими нововведениями. Даже мыться в каком-то сосуде вроде ванны он считал негигиеничным: с момента, когда человек погружает грязные руки в воду, она уже не чиста. И зимой и летом мужская половина семьи мылась на улице, обливаясь из ведра колодезной водой. Только женщины мылись в доме, и то не ради удобства, а, скорее, из чувства стыда.
На кухне стол ломился от угощений. Семья уже в шесть часов — после чашки турецкого кофе и рюмки сливовицы на восходе солнца — позавтракала, но мать настояла на еще одном завтраке, чтобы Михаил сохранил силы к обеду. Подали множество сыров, сильно наперченные свиные колбаски, сало и копченое мясо — все это на одной тарелке. Отец составил ему компанию за чашкой крепчайшего турецкого кофе, сваренного Любицей. Как самая младшая сноха, она была обязана прислуживать главе семьи. Весь день она крутилась вокруг него, ночью ей часто тоже доставалось, но все равно ее работа была намного легче, чем у большинства членов семьи. Человек такого консервативного склада, как Василович, не потерпел бы в доме чужих помощников. Кроме того, прислугу здесь обычно выписывали из Венгрии или Австрии, а это было бы непозволительной роскошью. Михаил всегда с трудом мог объяснить своим западным приятелям такой аспект сербского менталитета: сербы либо не считают для себя возможным работать в качестве прислуги, либо просто не видят себя пригодными к этому. В течение пятисот лет турецкого ига, когда истреблялись и подвергались разграблению целые поколения, истерзанный притеснениями народ оставался, словно волк в зоопарке, — неисправимым и неподдающимся приручению. Ни за какие деньги они не желали превращаться в домашнюю собаку. Постоянное истребление турками верхних слоев общества послужило, к счастью или несчастью, тому, что сербы превратились в бесклассовую массу равных. Крепостное право, обычный удел крестьянства в Европе, было им неизвестно.
Привыкшие к жизни, полной невзгод и лишений, только немногие сербы поддавались соблазну променять свою независимость на безопасное существование с регулярным жалованьем.
Тяжелая пища и клековача, можжевеловая водка отца, погрузили Михаила в сонливое состояние. Чтобы как-то взбодриться, он решил пройти по дому и навестить старых родственников в их комнатах. Как и все крестьяне, старые люди испытывали страх перед больницами и предпочитали дожидаться своего конца под горой одеял в кругу семьи. После того как он навестил двоюродную бабушку и одного дядю, ему — от спертого, насыщенного всеми признаками скорой смерти воздуха — стало дурно. Отказавшись от других посещений, он сбежал в сливовый сад и уселся на одну из скамеек перед последней пристройкой.
Он просидел там довольно долго, как вдруг вспомнил, что это тот самый домик, который предложил для проживания Драге его отец, когда умер ее первый муж, чешский инженер Светозар Машин. Михаил сидел с закрытыми глазами. Из-под темного занавеса век отчетливо видел он ее образ — каким казался он тогда, в их первую встречу.
Получив тогда в военной академии отпуск на Рождество, он как раз завтракал на кухне, где было уютно и тепло от горевших в печи дров, когда со двора вошла одетая в траур девушка в бедной, протертой на локтях блузке и забрызганной грязью юбке. Траурная одежда делала девушку еще более худой, чем та была, и юному Михаилу, привыкшему к виду крепких сербских женщин, которые со своими широкими бедрами выглядели сильными, как неказистые, но неутомимые сербские лошадки, такая худоба казалась просто эфирной. Дрожа, девушка протянула матери чашку с молоком и попросила согреть его для кошки. В суровые зимние месяцы жить в этих разбросанных по усадебным угодьям домишках менее крепкие люди, чем сербы, посчитали бы невозможным. Мать пригласила ее присесть у печи и подождать. Когда же девушка взяла в руки чашку с теплым молоком, о кошке не было и речи, — она сама стала пить мелкими глотками, так медленно и с таким наслаждением, как будто это нектар, а не козье молоко. Предложенный ей погач [16] она взяла с непосредственностью голубей, клюющих хлебные крошки, и при этом бойко болтала, что никак не вязалось с ее траурным платьем. А обычно строгая мать несколько раз смеялась — так заразительна была веселость девушки. Уже при этой первой встрече Михаил почувствовал исходящую от Драги какую-то обезоруживающую теплоту. Она могла взглянуть на мрачного незнакомца так нежно и доверчиво, как смотрит маленький щенок, которому еще ни разу не доставалось пинка. И даже после короткого брака со Светозаром Машиным, старым пьяницей, ее улыбка излучала неистребимую веру в скрытое в людях добро.
Что побудило его отца предложить ей, совсем не родственнице, жить в одном из домишек усадьбы, Михаил не узнал никогда. Она прожила у них всю долгую зиму, ела три раза в день вместе со всей семьей, неизменно занимая место в конце стола среди детей, как бы не считая себя, несмотря на свои восемнадцать лет и вдовство, взрослой. В остальном она совсем не была застенчивой или кроткой, никогда не лезла за словом в карман и даже позволяла себе иногда шутить с отцом, мало расположенным к этому.
То, что Михаил, тогда еще юноша, влюбился в нее, было неизбежным, и она ответила на его ухаживания с такой страстью, которая и восхищала, и несколько пугала его. Она не была первой женщиной в его жизни. Брат Воислав, когда Михаилу исполнилось тринадцать, взял его с собой в лучший местный бордель; однако до знакомства с Драгой Михаил имел дело только с профессионалками или полупрофессионалками, вроде кассирши из кофейни «Сербская корона» или жены левантийца — торговца коврами. Он считал, что порядочные женщины занимаются любовью без всякой радости, исключительно с целью доставить удовольствие супругу и завести детей. Связь с Драгой все изменила. Любовь с женщиной приобрела для него другое измерение, из акта чистой похоти превратившись в любовный ритуал, где оба получали наслаждение. Для женщины восемнадцати лет, через год после замужества ставшей вдовой, она обладала огромным талантом в искусстве «отдать и взять», хотя ее прелесть этим никак не ограничивалась. Дело в том, что и по духу Драга отличалась от обычной сербской женщины точно так же, как и ее грациозное нежное тело отличалось от фигуры той же обычной сербки. Ее любопытство относительно мира, который лежал вне Белграда, не знало границ, так же как беспредельна была ее неженская любознательность. Отец Драги, бедный человек, не смог дать своим четырем дочерям и трем сыновьям маломальского образования, и она жадно училась всему, чему только было можно. В минуты, когда они тихо лежали друг подле друга под тяжелой периной — единственной защитой от промозглого холода в неотапливаемом домике, лучшим для нее развлечением было спрягать с Михаилом французские глаголы или пытаться запомнить названия столиц разных стран. В мечтах она совершала путешествия в дальние страны, оставив позади себя и Сербию и нищету.