— Пэдди, но почему она вдруг вспомнила о тебе после стольких лет? — спросила Фиа, прочитав письмо. — Она ведь не со вчерашнего дня богата и одинока. И я не припомню, чтобы она хоть раз предложила помочь нам.
— Похоже, ей стало страшно помереть в одиночестве, — сказал Пэдди, пытаясь успокоить не только жену, но и себя. — Ты же видишь, что она пишет: «Я уже не молода, ты и твои сыновья — мои наследники. Я думаю, нам следует увидеться, пока я жива, и тебе пора научиться управлять своим наследством. Я намерена сделать тебя старшим овчаром, это будет отличная практика, и твои старшие сыновья тоже могут работать овчарами. Дрохеда станет семейным предприятием, можно будет обойтись без посторонних».
— А она не пишет, пришлет она нам денег на дорогу? — спросила Фиа.
Пэдди выпрямился. Сказал, как отрезал:
— И не подумаю у нее клянчить! Доберемся до Австралии на свои деньги; у меня кое-что отложено, хватит.
— А по-моему, ей следовало бы оплатить наш переезд, — упрямо повторила Фиа к общему изумлению и растерянности: не часто ей случалось перечить мужу. — С какой стати ты все здесь бросишь и поедешь работать на нее только потому, что она тебе что-то пообещала в письме? Она прежде ни разу и пальцем не шевельнула, чтобы нам помочь, и я ей не доверяю. Я только помню: ты всегда говорил, что другой такой скряги свет не видал. В конце концов, Пэдци, ты ведь ее почти не знаешь; ты гораздо моложе ее, и она уехала в Австралию, когда ты даже еще в школу не ходил.
— По-моему, сейчас это все уже неважно, а если она скуповата, что ж, тем больше останется нам в наследство. Нет, Фиа, мы едем в Австралию и за дорогу заплатим сами.
Фиа больше не спорила. И по лицу ее нельзя было понять, рассердило ли ее, что муж поставил на своем.
— Ура, мы едем в Австралию! — крикнул Боб и ухватил отца за плечи. Джек, Хьюги и Стюарт прыгали от восторга, а Фрэнк улыбался, заглядевшись на что-то далеко за стенами этой комнаты, видное лишь ему одному. Только Фионой и Мэгги овладели сомнения и страх, и они мучительно надеялись, что, может быть, эта затея еще сорвется, ведь им в Австралии легче не станет — их ждут те же заботы и хлопоты, только все вокруг будет чужое, непривычное.
— Джиленбоун — это где? — спросил Стюарт. Вытащили старый географический атлас; хотя семья и жила в постоянной нужде, но на кухне позади обеденного стола имелось несколько полок с книгами. Мальчики впились в пожелтевшие от времени листы и наконец отыскали Новый Южный Уэльс. Привыкшие к малым новозеландским расстояниям, они не догадались свериться с масштабом, указанным в левом нижнем углу карты. И, само собой, решили, что Новый Южный Уэльс не больше Северного острова Новой Зеландии. А в левом верхнем углу карты отыскался и Джиленбоун — пожалуй, не дальше от Сиднея, чем Уонгануи от Окленда, хотя кружки и точки — города — встречались гораздо реже, чем на карте Северного острова.
— Это очень старый атлас, — сказал Пэдди. — Австралия вроде Америки, она растет не постепенно, а скачками. Теперь там наверняка стало больше городов.
На пароходе придется ехать четвертым классом, но не беда, ведь это всего три дня. Не то что долгие недели, когда перебираешься из Англии в другое полушарие. С собой можно будет взять только одежду, посуду, постельное белье, кухонную утварь да вот эту драгоценность — книги; мебель придется продать, иначе не хватит денег перевезти скромную обстановку Фиониной гостиной — ее клавесин, ковры, стулья.
— Я не допущу, чтобы ты от всего этого отказалась, — решительно заявил жене Пэдди.
— Но разве такой расход нам по карману?
— Безусловно. А что до остальной мебели, Мэри пишет, для нас приготовят дом прежнего старшего овчара и там есть все, что нам может понадобиться. Я рад, что нам не придется жить с ней под одной крышей.
— Я тоже, — сказала Фиа.
Пэдди поехал в Уонгануи и взял билеты в восьмиместную каюту четвертого класса на «Уэхайне»; странно, пароход назывался так же, как ближайший к ним город. Отплывал он в конце августа, и уже с начала месяца все стали понимать, что великое событие и вправду состоится. Надо было отдать собак, продать лошадей и двуколку, мебель погрузить на подводу старика Энгуса Мак-Уэртера и отправить в Уонгануи на распродажу, а немногие вещи из приданого Фионы упаковать заодно с посудой, бельем, книгами и кухонной утварью.
Фрэнк застал мать возле прелестного старинного клавесина — она поглаживала чуть розоватое, в тонких прожилках дерево и задумчиво смотрела на следы позолоты, оставляющей пыльцу на кончиках пальцев.
— У тебя всегда был этот клавесин, мам? — спросил Фрэнк.
— Да. Мои собственные вещи у меня не могли отнять, когда я выходила замуж. Этот клавесин, персидские ковры, кушетку и стулья в стиле Людовика Пятнадцатого, письменный столик эпохи регентства. Не так уж много, но все это было мое по праву.
Печальные серые глаза ее смотрели мимо Фрэнка на стену, на маслом писанный портрет — от времени краски немного поблекли, но еще хорошо можно было разглядеть золотоволосую женщину в пышном наряде из нежных бледно-розовых кружев — в кринолине и несметных оборках.
Фрэнк обернулся и тоже посмотрел на портрет.
— Кто она такая? — с любопытством спросил он. — Я давно хотел спросить.
— Одна знатная дама.
— Наверно, она тебе родня. Немножко на тебя похожа.
— Мы в родстве? — Фиа оторвалась от созерцания портрета и насмешливо посмотрела на сына. — Неужели по мне похоже, что у меня могла быть такая родственница?
— Да.
— Опомнись, у тебя каша в голове.
— Ты бы рассказала мне все как есть, мам. Фиа вздохнула, закрыла клавесин, стряхнула с пальцев золотую пыльцу.
— Тут нечего рассказывать, совершенно нечего. Помоги-ка мне выдвинуть эти вещи на середину комнаты, папа их запакует.
Переезд оказался сущим мученьем. Еще прежде, чем «Уэхайн» вышел из Веллингтонской гавани, семью одолела морская болезнь и не отпускала до конца, пока не остались позади тысяча двести миль штормового зимнего моря. Пэдди вывел сыновей на палубу и держал их тут, хоть и хлестал ветер и поминутно обдавало пеной, и лишь когда какая-нибудь добрая душа вызывалась присмотреть за его несчастными, измученными рвотой мальчишками, спускался в каюту проведать жену с дочерью и малыша. Фрэнк тоже томился по глотку свежего воздуха, но все же оставался при матери и Мэгги. В тесной душной каюте воняло нефтью, она помещалась ниже ватерлинии, близко к носу, и качка была жестокая.
После первых же часов плавания Фрэнк и Мэгги решили, что мать умирает; врач, вызванный из первого класса встревоженным стюардом, мрачно покачал головой.