— Я привыкла обходиться без этого.
— Да, но в ваших местах жара сухая. Здесь гораздо тяжелей, не сравнить. Я даже побаиваюсь за ваше здоровье. Здешний климат многим женщинам вреден, если они с колыбели к нему не привыкли, это как-то связано с кровообращением. Знаете, мы на той же широте к югу от экватора, как Бомбей и Рангун — к северу, ни для зверя, ни для человека, если он тут не родился, места не подходящие. — Она улыбнулась. — Я ужасно вам рада! Мы с вами очень славно заживем! Вы читать любите? Мы с Людвигом просто помешаны на книгах.
Мэгги просияла:
— И я тоже!
— Чудесно! И вы будете не так скучать без вашего красавца мужа.
Мэгги промолчала. Скучать без Люка? И разве он красавец? Если бы никогда больше его не видеть, вот было бы счастье! Да только ведь он ей муж, и по закону ее жизнь связана с его жизнью. И некого винить, кроме себя, она ведь сама на это пошла. Но может быть, когда наберется достаточно денег и сбудется мечта о ферме в Западном Квинсленде, они станут жить вместе, и лучше узнают друг друга, и все уладится.
Люк не плохой человек и не противный, просто он долгие годы был сам по себе и не умеет ни с кем делить свою жизнь. И он устроен несложно, поглощен одной-единственной задачей, вот и не знает ни жалости, ни сомнений. То, к чему он стремится, о чем мечтает, — цель простая, осязаемая, он ждет вполне ощутимой награды за то, что работает не щадя сил и во всем себе отказывает. И за это его поневоле уважаешь. Ни минуты Мэгги не думала, что он потратит деньги на какие-то свои удовольствия. Он именно так и решил: деньги будут лежать в банке.
Одна беда, у него никогда не было ни времени, ни охоты понять женщину, он, видно, не подозревает, что женщина устроена по-другому и ей нужно такое, что ему совсем не нужно, как ему нужно то, что не нужно женщине. Что ж, могло быть и хуже. Вдруг бы он заставил ее работать у людей куда менее славных и внимательных, чем Энн Мюллер. Здесь, в доме на холме, с ней не случится ничего худого. Но как далеко осталась Дрохеда!
Мэгги вновь подумала о Дрохеде, когда они обошли весь дом и остановились на веранде перед гостиной, оглядывая землю Химмельхоха. Обширные поля сахарного тростника (все же не такие огромные, как выгоны Дрохеды, которых не охватить взглядом) зыбились на ветру щедрой, блестящей, омытой дождями зеленью и по отлогому склону холма спускались к заросшему густой чащей берегу реки — большой, широкой, много шире Баруона. За рекой вновь полого поднимались тростниковые плантации, меж квадратами ядовито-яркой зелени кроваво краснели участки, оставленные под паром, а дальше, у подножия громадной горы, возделанные земли обрывались, и вступали в свои права дикие заросли. За остроконечной вершиной этой горы вставали новые горные пики и, лиловея, растворялись в дальней дали. Синева неба здесь была ярче, гуще, чем над Джилли, по ней разбросаны белые пушистые клубки облаков, и все краски вокруг — живые, яркие.
— Эта гора называется Бартл-Фрир, — сказала Энн, показывая на одинокую вершину. — Шесть тысяч футов над уровнем моря. Говорят, она вся сплошь — чистое олово, а добывать его невозможно, там настоящие джунгли.
Нежданный порыв ветра обдал их тяжким, тошнотворным запахом, который преследовал Мэгги с той минуты, как она сошла с поезда. Пахло словно бы гнилью, но не совсем — слащаво, въедливо, неотступно, и запах этот не рассеивался, как бы сильно ни дул ветер.
— Это пахнет черной патокой, — сказала Энн, заметив, как вздрагивают ноздри Мэгги, и закурила сигарету.
— Очень неприятный запах.
— Да, правда. Потому я и курю. Но в какой-то мере к нему привыкаешь, только, в отличие от других запахов, он никогда не исчезает. Днем ли, ночью, всегда приходится дышать этой патокой.
— А что там за постройки у реки, с черными трубами?
— Та самая фабрика, откуда запах. Там из тростника варят сахар-сырец. Сухие остатки тростника называются выжимки. И эти выжимки и сахар-сырец отправляют на юг, в Сидней, для очистки. Из сырца делают светлую и черную патоку, сироп, сахарный песок, рафинад и жидкую глюкозу. А из выжимок строительный материал, прессованные плиты для строительства, вроде фанеры. Ничто не пропадает зря, ни одна крупинка. Поэтому выращивать сахарный тростник выгодно, даже сейчас, несмотря на кризис.
Арне Свенсон был шести футов двух дюймов ростом, в точности как Люк, и тоже очень хорош собой. Тело, всегда открытое солнечным лучам, позолочено смуглым загаром, голова — в крутых золотых кудрях; точеные, правильные черты на удивленье схожи с чертами Люка, сразу видно, как много в жилах шведов и ирландцев одной и той же северной крови.
Люк успел сменить привычные молескиновые штаны с белой рубашкой на шорты. И теперь они с Арне забрались в дряхлый, одышливый грузовичок и покатили к Гундивинди, где артель рубила тростник. Подержанный велосипед — свою недавнюю покупку — Люк вместе с чемоданом забросил в кузов; его жгло нетерпенье — скорей бы взяться за работу!
Остальные члены артели работали с рассвета и даже головы не подняли, когда от барака к ним зашагал Арне и за ним по пятам Люк. Одежда на всех рубщиках одна и та же: шорты, башмаки с толстыми шерстяными носками, на голове полотняная панама. Люк, прищурясь, разглядывал этих людей — престранно они выглядели. С головы до пят в угольно-черной грязи, и на груди, на руках, на спине светятся розовые полосы, промытые струйками пота.
— Это от грязи и копоти, — пояснил Арне. — Тростник просто так не срубишь, сперва надо опалить.
Он нагнулся, подобрал два больших ножа, один протянул Люку.
— Вот, получай резак, — сказал он, взвешивая в руке второй нож. — Этим и рубят тростник. Невелика хитрость, если умеючи.
И он, улыбаясь, показал, как это делается, — словно бы шутя, на самом деле уж наверно не так это легко и просто…
Люк посмотрел на свирепое орудие, зажатое в руке, — ничего похожего на индейское мачете. Нож не заканчивался острием, напротив, треугольное лезвие становилось много шире, и в одном углу широкого конца загибался коварного вида крюк, подобие петушиной шпоры.
— Мачете слишком мал, им здешний тростник не возьмешь, — сказал Арне, показав Люку все приемы. — А вот эта игрушка подходящая, сам увидишь. Только точить надо почаще. Ну, счастливо!
И он пошел на свой участок, а Люк мгновенье стоял в нерешительности. Потом пожал плечами и принялся за работу. И в считанные минуты понял, почему это занятие предоставляли рабам и цветным, кому невдомек, что можно подыскать заработок и полегче; вроде стрижки овец, криво усмехнулся он про себя. Наклониться ударить резаком, выпрямиться, крепко ухватить неуклюжий, с чересчур тяжелой макушкой стебель, пройтись по всей его длине ладонями, сбивая листья, положить к другим стеблям, ровно, один к одному, шагнуть дальше, наклониться, ударить резаком, выпрямиться, прибавить к той груде еще стебель…