Командовала тем пансионом фрау Бертина, фрау с прекрасными глазами. Цвет глаз ее никто не помнит. Потому не помнит, что не было никакого цвета. Были только огромные, как у кошки в темноте, зрачки. Раньше пансионом владел и управлял муж ее. Он как-то быстро и странно скончался. Полиция приезжала, но никого и ни в чем уличить не смогла. Вот после того фрау и взяла бразды нежной узкой ладонью с длинными пальцами.
13
Выскочили из города. Свернул элегантный с дороги на камушки к морю.
Фонарик засветил. Отсчитал из кошелька крокодиловой кожи десять больших синих бумаг. Вручил Насте. Тут надо особо подчеркнуть: сегодня сто песет – пыль в кармане. Но то были другие времена.
Вышли из машины. И опять отметить нужно, что в те времена сотворять любовь в машине, даже в самой шикарной, было не очень удобно. Это потом французы додумались так спинки у сидений делать, чтобы они назад откидывались. А уж за французами весь мир последовал. Так что ошибались эксперты, когда утверждали, что некуда больше автомобили совершенствовать. Есть куда. Можно еще и не до того додуматься.
Итак, вышли они в ночь, в чистый ветер, в ласковый моря плеск. Настя ему:
– Снимай штаны.
– Да нет, я только приспущу.
– Снимай, я их у тебя покупаю. Вот тебе цена за них небывалая – десять песет. Давай штаны.
Штанов элегантный не отдает. Вместо штанов руки к ней тянет. Не поняла Настя:
– Стой, амиго, не хватай. Давай разберемся. Ты мне обещал сто песет? Обещал. Ты их мне отдал. Вот они. А разве я что-нибудь обещала?
Этого аргумента он не понял. И тогда Настя дала ему в морду. Подождала, пока поднимется, и дала еще раз.
14
Фрау Бертину ставили в пример. Она вывела школу в число лучших в прекрасной столице. Попасть в ее школу-пансион можно было только за хорошие деньги. Фрау Бертина очаровательно улыбалась, и министры, приезжавшие наведать своих чад, целовали ей руку.
А когда родители уезжали…
Ее боялись все. Когда она кричала, у Руди Мессера темнело в глазах. И не только у него. Криком дело не кончалось, а начиналось. Она била. Всех. Старших мальчиков она еще наказывала и каким-то особым способом. Она забирала их по одному к себе на всю ночь. Потом они как-то грустно и загадочно улыбались. Но ни один не раскрывал тайну. Даже между собой побывавшие на экзекуции впечатлениями не делились.
Впрочем, так она наказывала не только старших.
15
Подкатила «лагонда» к тротуару. Не машина – чудо на колесах. Вся сверкает и переливается. Загляденье. Вид портит только разбитая морда водителя. Кто-то разукрасил его по первое число. Под каждым глазом по синему фонарю, словно светофоры железнодорожные в переплетении путей у Курского вокзала, губы расквашены, орлиный нос в картошку смят на русский манер. Вышел из «лагонды» мальчишка в штанах. Штаны – явно с чужой задницы. А водитель с мордой побитой рванул с места и за углом исчез. Огляделся прибывший. По самую грудь штаны, ремнем перепоясаны и подвернуты. Поманил гибкого, две большие серебряные монеты подает:
– Я тут не работала, не по моей линии бизнес этот, но раз тротуар твой, вот твои песеты.
Не понял гибкий поначалу, не признал Настю в штанах, но быстро сообразил, усмехнулся, рекомендовал штаны снять и работу продолжать.
Возразила Настя: объяснила же тебе, я тут не работаю, не моя это профессия.
Поманил ее гибкий пальчиком:
– Ну-ка за уголок зайдем. Я тебе морду разобью.
– А ведь я отвечу.
– Ты?
– Ага. Сшибемся?
– С бабой драться? (Баба в переводе на испанский – сеньорита.)
– А разве видно, что я баба?
– Ладно. Пошли. Я тебе хрюкало расплющу.
И пошел красавец вперед в уверенности в беспрекословном себе подчинении.
Настя за ним. И сразу следом в переулок – девки сисястые табуном, и грязные парниши мускулистые, и всякая мелочь плюгавая. Слов не слышал никто, а жесты видели. По мимике, по жестам вся улица сообразила: сейчас великолепный Родриго будет морду квасить тощему недокормышу.
Испания любит зрелища. Во времена Гражданской войны все бои останавливались, если в Барселоне коррида. На огромный стадион враги всех мастей разом собирались: фашисты, коммунисты, анархисты, республиканцы. Закон святой: на представление – без пулеметов, только с автоматами, пистолетами и винтовками. Да и их применять благородство рыцарское запрещает. Правило: друг в друга не стрелять, морды не бить, гранаты в соседнюю трибуну не метать. Кончится коррида, убьет тореадор быка, разойдемся по окопам, тогда будем убивать друг друга на здоровье.
Тут, понятно, не коррида. Но ничего. Все равно интересно. Сейчас, сейчас Родриго покажет… Он умеет. Полицию в переулки тут не пускают, да она туда и не просится. Потому законы драки уличной тут не такие, как у нас, варваров, в былые времена на Москве приняты были – до первой крови. Тут бьют до самой смерти. И если у нас теперь такие же традиции установились, то это явно от испанцев к нам занесено.
Место для боя – не убежишь. Справа стенка без окон. Слева стенка. Тоже без окон. Три метра меж стенами. В одну сторону – толпа в переулке. И в другую сторону тоже. Круг для драки – три метра на десять.
Иметь толпу позади себя – не дело. Развернулась Настя спиной к стене. Мало ли что? Так лучше. Великолепный Родриго – спиной к другой стенке. Два метра между ними. Получилось – толпа справа и слева от дерущихся.
Достал Родриго из кармана тяжелый нож, на руке вскинул, под ногтем ковырнул. Толпа тысячей глаз за ножом следит. Мы так устроены: достал бы Родриго топор из-за пазухи – все внимание топору. Но топора с ним на этот раз не случилось, только нож, потому за сверкающим лезвием каждый и следит, как за мячиком на поле футбольном. Хороший нож. Тяжелый и острый. Вонзался тот нож и в сердца чьи-то, и в глотки. И в спины. Это толпа понимает. И знает. Родриго великолепный своими подвигами известен не только на веселом бульваре.
Луна на лезвии вороненом сверкнула, толпа ждет, что будет. Пока нож Родриго в руках вертел, улыбался нехорошо, на Настю посматривал. А потом народу улыбнулся улыбкой рыцаря благородного, мол, я и без ножа обойдусь, и легонько бросил вправо корешку своему. Корешок на лету нож подхватил, в карман сунул. Пока корешок тот нож ловил да в карман совал, все глаза к нему примагничены были. Только Настя одна ножу внимания много не дарила. Видела она нож, из виду не упускала, но учили ее на оружие только краешком глаза смотреть, а все внимание – глазам противника. Пока летел нож, рванул великолепный Родриго, правой ногой от стенки толкнулся: не то полет, не то падение. Масса что у буйвола молодого, скорость что у кобры. Не ругался, не грозил. На публику работал. Свою силу знал. Знал, что эту грязную шлюху одним ударом убьет. Но хотел так убить, чтобы никто не успел даже ахнуть. Чтобы толпа момент убийства не уловила. Чтобы только магический результат все видели: вот стоял тощий оборванец в чужих штанах, а вот уже труп у ног валяется. На то и финт с ножом: вы на летящий нож глазеете, а в это время Родриго, любимец публики, жутким ударом дробит ненавистную морду.