– Чего ты ждешь? Работа сама на дом не приползет, и деньги косяком не прилетят и в карман не попросятся! – в бешенстве отчитывала Настя непутевую сестрицу.
– Как ты мне надоела со своими нотациями, – утомленно закатывала глазки Лизавета. – Я жду, что за мной приедет настоящий принц и увезет меня к себе.
– А уж как я-то этого жду! – синхронно с ней закатывала глаза Настасья. – Иногда мне кажется, что черная полоса в моей жизни никогда не закончится.
– Не переживай, когда-нибудь закончится, жизнь же не вечная, – утешала ее сестра.
Наверное, был какой-то выход из этого тупика, но Настя год за годом тыкалась, как слепой котенок, стучась лбом о глухую стену. Жизнь уходила, просачивалась сквозь пальцы, исчезала день за днем в бесконечных скандалах и разборках, и ничего хорошего в ней не предвиделось.
– Ты, Аська, приземленная мещанка, – оскорбленно гудела Лизавета, когда вернувшаяся с работы Настя заставала дома очередного сестрицына приятеля или даже целую компашку «свободных художников», пожирающих ее продуктовые запасы, как стая саранчи, и начинала некрасиво орать. А кто умеет орать красиво? Правильно – никто! Тот, кто орет, он изначально неправ, так как выглядит крайне глупо. Орет тот, у кого нет других аргументов, кроме децибел. А у Насти их не было. Потому что все ее аргументы разбивались об искреннее непонимание топтавшихся в квартире гуманоидов. Ишь ты, колбасы она пожалела! Наверное, если бы мадемуазель Дорохова работала на колбасном заводе и воровала продукцию коробками, ей было бы совершенно не жалко, более того, она бы угощала ею всех желающих. Но поскольку на колбасу, а также кофе, хлеб и прочие жизненно необходимые вещи приходилось зарабатывать с утра до ночи – да, ей было жалко! До того жалко, что она орала и отнимала продукты, чуть ли не пинками изгоняя из дома незваных гостей. К сожалению, выгнать Лизавету было нельзя. В какой-то момент сестрица стала ассоциироваться у Насти с какой-то тараканьей маткой, невзирая на все ухищрения борцов с тараканами, производящей новое потомство, на которое не хватало никакого дихлофоса. Проще говоря, Настасья стала ненавидеть сестру, считая ее источником всех бед и пожизненно присосавшейся пиявкой. Для того чтобы дойти до такого состояния, ей понадобилось несколько лет, после чего у барышень началось некое подобие холодной войны. Нет, они не дрались, не швырялись сковородками, но каждая исступленно пыталась жить так, чтобы создать другой максимальные неудобства. Кто-то должен был не выдержать первым и оставить поле боя.
Жаловаться маме было бесполезно.
– Это твоя сестра, а родных не выбирают, – наставительно вещала Марина Ивановна Насте. Что она говорила Лизавете – неизвестно. – Терпи, и тебе воздастся.
Настя терпела до собственного тридцатилетия. Постоянная необходимость зарабатывать на маму и на Лизу превратила девушку в какую-то загнанную лошадь, которая мечтает лишь об одном – о пенсии, когда она никому ничего не будет должна.
Когда жить становится невмоготу, то любое мало-мальски позитивное событие мнится праздником и иногда кажется судьбоносным. Именно таковым Настасья посчитала встречу с Толиком. Он был не лучше и не хуже других, скорее даже хуже многих из тех, кто когда-то имел на Настю виды, но лучшим из тех, кто мог ей дать хоть какое-то подобие любви. Во всяком случае, тогда ей так показалось, что простительно тридцатилетней барышне, не имеющей в столь солидном возрасте ни мужа, ни детей, ни серьезного романа с последствиями.
Толик был в меру интеллигентен, воспитан и благодушен. Жил он с мамой в жутковатой коммуналке, работал мастером в ремонтной мастерской, был покладист, спокоен и надежен, как вклад в сбербанк. В том смысле, что вроде гарантии стопроцентные, но кто ж его знает, что может бабахнуть в государстве через пару пятилеток.
Судьбу Анатолия решила, казалось бы, мелочь. Их случайное знакомство, связанное с починкой утюга, переросло в какое-то подобие вялотекущего романа. То есть Анастасия встречалась с Анатолием, они даже бродили по городу под ручку, но дальше дело не продвигалось.
– Я не готова, мне надо обдумать, – ворчала Настя на изумленные вопросы подруги, мол, сколько можно в пионеров играть, я б уже давно… И злилась: – Мне надоело обжигаться. Я себя каждый раз после таких интрижек чувствую использованной туалетной бумажкой! И для здоровья мне это не надо. В смысле для физиологического, может, и не плохо кого-то иметь, но для психического – каждый раз дыра в ауре.
– Думай быстрее, – нервничала Дарья. – Мужики долго ждать не умеют.
– Можно подумать, я сама не хочу, чтобы все быстрее организовалось хоть как-то. – Настя нервно сопела и морщила лоб. – Мне уже тридцать, пора заводить либо ребенка с мужем, либо уже переквалифицироваться в старые девы и покупать собачку. Но это слишком важное решение, у меня времени в запасе почти нет, так что надо все взвесить.
– Смотри, сама себя не обвесь, – переживала Даша. У нее самой так ничего с личной жизнью и не получилось. Она с тоскливой покорностью следила, как увядает лицо, как начинает портиться фигура, пусть еще стройная и спортивная, но уже не такая свежая, как десять лет назад. Она, конечно, уже не была той жалкой девчонкой, которая драила унитазы в гостиничных номерах. Дарья добилась почти всего, чего хотела: она получила красный диплом, после долгих поисков и ошибок нашла отличное место и работала экономистом в аудиторской компании. Поэтому как девушка состоятельная и одинокая могла себе позволить многое – дорогие спа-процедуры, отличного парикмахера, шикарные тряпки… Только вдруг оказалось, что не так уж это и здорово. То есть не плохо, конечно, но семьи это не заменит. Даше тоже хотелось счастья. И она понимала, как сложно это счастье заполучить – ведь его нельзя купить. А самое дорогое в этой жизни то, что нельзя приобрести за деньги. И очень важно не проморгать свой шанс.
Именно по этой причине она так сильно волновалась, что и Настя не успеет вскочить в последний вагон. Тридцать – это еще не фатально, но уже опасно, особенно если ты находишься на нулевой отметке и только собираешься что-то предпринять.
Возможно, Настя так ничего и не надумала бы, если бы Толик не простудился.
Надо сказать, мужчиной он был видным и даже с натяжкой мог считаться красавцем. Собственно, именно это-то Настасью и останавливало. Красивых она побаивалась. Когда мужчина чуть симпатичнее обезьяны, любая дама на его фоне – конфетка, а когда мужик сам конфетка, то придется всю жизнь пыжиться и соответствовать. И не факт, что это удастся. Все же мужчины стареют достойно, как вино, матерея с годами и приобретая лоск, а женщины часто просто теряют форму, выцветая и увядая, как гербарий. Особенно остро это чувствуется рядом с молодыми. И если старое вино на фоне бутылок с новоделом только выигрывает, то сравнение гербария с живыми ромашками будет явно не в пользу первого. Такова жизнь, и с этим ничего не поделаешь. Мужчины об этом тоже знают, оттого и ценят себя столь высоко. И счастье найти кавалера, который считает, что это ему повезло с девушкой, а не наоборот. Настя побаивалась, что Толик, как и любой интересный мужчина, тоже больше всего на свете любит себя.