Главный корпус Синг-Синга располагался строго параллельно Гудзону. Его окружали мелкие флигели и лавки, а перпендикулярно блоку к реке тянулась женская тюрьма на двести камер. Все здания густо поросли высокими дымоходами; все вместе выглядело унылой фабрикой, единственной продукцией коей в настоящий момент служило человеческое страдание. Арестанты по несколько человек размещались в камерах, изначально задуманных как «одиночки», и вялые попытки администрации содержать помещения в относительном порядке не могли преодолеть неизбежной дряхлости: запустение и тлен виднелись и обонялись повсюду. Не успели мы с Крайцлером миновать главные ворота, до наших ушей из тюремного двора донеслось монотонное эхо сотен марширующих ног, и хотя угрюмый топот уже не прерывался свистом «кошек» – порка была официально запрещена в 1847 году, – зловещие деревянные дубинки стражей не оставляли сомнений о предпочтительном методе поддержания дисциплины.
Надзиратель Ласки оказался плохо выбритым субъектом чудовищных размеров с таким же чудовищным характером. Мощеными тропинками, кое-где обложенными дерном, он повел нас прямо к главному блоку. Внутри, в углу рядом с входной дверью нам попались на глаза несколько узников, закованных в железные и деревянные колодки так, что их руки были задраны вверх; вокруг толпились надзиратели, безжалостно понося несчастных последними словами. Их темные униформы выглядели не чище, чем у нашего Ласки, а нрав был, пожалуй, гораздо сквернее. Войдя в сам блок камер, мы с Крайцлером содрогнулись от пронзительного вопля боли: в крохотном узком загоне еще одна группа охранников развлекалась с заключенным «певчей пташкой» – так называли здесь электрический прибор для вызывания болезненного шока. И я, и Крайцлер видели подобное и раньше, но знать – еще не значит привыкнуть. На ходу я украдкой взглянул на Ласло; на лице его отражались те же мысли: с такой карательной системой неудивителен уровень рецидивизма в нашем обществе.
Джесса Поумроя держали на другом конце блока, так что нам пришлось миновать бесчисленное количество камер, сквозь решетки которых проглядывали самые разные лица – от страдающих и скорбящих, до искаженных хмурой яростью. Поскольку «правило тишины» действовало круглосуточно, человеческих голосов слышно не было – лишь невнятный шепот и эхо наших собственных шагов оглашали своды тюрьмы. Отовсюду на нас безотрывно пялились глаза этих несчастных – это просто сводило с ума. На другом конце блока нас ждал крохотный сырой тамбур, а за ним – комнатка без окон: вместо них под самым потолком были проделаны несколько щелей. – Внутри, в странном деревянном стойле сидел Джесс Поумрой. К верхушке стойла были подведены трубы, но сама кабинка, насколько я видел, была совершенно сухой. Поломав несколько секунд голову над этой загадкой, я вдруг сообразил, что это такое. Передо мной была печально известная «ледяная баня»: в прошлом непокорные арестанты окатывались в ней ледяной водой под давлением. Способ этот приводил к такому количеству смертей от шока, что несколько десятков лет назад использовать его запретили. Между тем, здесь никто до сих пор не потрудился разобрать агрегат – вне сомнения, надзиратели считали даже саму угрозу подобной экзекуции достаточно действенной.
Поумрой был закован в тяжелые ручные кандалы, а на плечах его покоился железный «намордник», окружавший всю голову. Это нелепое устройство применялось к самым буйным здешним обитателям: двухфутовая железная клетка и сам вес ее, равный весу головы, доставляли заключенному такое неудобство, что многие просто лишались рассудка. Но невзирая на кандалы и намордник, Поумрой держал в одной руке раскрытую книгу, которую спокойно читал. Когда он посмотрел на нас, я украдкой рассмотрел его рябую физиономию, уродливую верхнюю губу (едва покрытую жиденькими усиками) и, наконец, – отвратительный, молочно-белый левый глаз. Он понял, зачем мы сюда явились.
– Смотри-ка, – тихо сказал Джесс, поднимаясь на ноги. Ему было уже под тридцать, а на голове красовалась высокая клетка, но роста он был такого, что стоял в кабинке не сутулясь. Его перекошенный рот сломался в кривой улыбке, явив нам редкое сочетание подозрения, удивления и удовлетворения при виде нежданных гостей. – Доктор Крайцлер, если я не сильно ошибаюсь.
Крайцлер в ответ также улыбнулся – в отличие от Поумроя, куда искреннее.
– Джесс. Сколько лет, как говорится. Удивительно, что ты меня помнишь.
– Чего бы не помнить? – по-мальчишески ответил Поумрой, но угроза в голосе его прозвучала. – Я всех вас помню. – Еще секунду он изучал Ласло, после чего перевел взгляд на меня. – А вот тебя я раньше не видел.
– Да, – ответил Крайцлер, не успел я и рта раскрыть. – Его ты не видел. – Он обернулся к нашему провожатому, стоявшему с видом человека, которого только что облапошили. – Хорошо, Ласки. Можете подождать снаружи. – И Крайцлер вручил ему увесистую пачку денег.
Лицо Ласки достигло чего-то похожего на довольство, хотя при этом надзиратель сказал только:
– Есть, сэр, – а затем перевел взгляд на Поумроя. – А ты следи за собой, Джесс. Тебе сегодня досталось, но может быть и хуже.
Поумрой не обратил на это заявление никакого внимания – лишь продолжал смотреть на Крайцлера, пока Ласки выходил. Лишь после того как за надзирателем захлопнулась тяжелая дверь, Джесс сказал:
– Чертовски сложно получить приличное образование в таком месте. Но я стараюсь. Может, так я и пошел не по той дорожке – без образования-то. Знаете, я здесь испанский выучил.
Он по-прежнему разговаривал тем же мальчишеским голосом и тоном, что и двадцать лет назад. Ласло кивнул:
– Похвальное стремление. Я смотрю, ты в «наморднике».
Джесс рассмеялся:
– Эх-х – они утверждают, будто бы я сжег одному парню лицо сигаретой, пока он спал. Говорят, я всю ночь делал себе руку из проволоки, чтобы достать до него через решетку окурком. Но я вас спрашиваю… – Он повернулся ко мне, и молочный глаз безжизненно мотнулся туда-сюда. – Неужели это на меня похоже? – И он снова хохотнул, как довольный своей шалостью подросток.
– Стало быть, тебе наскучило свежевать крыс живьем, – сказал Крайцлер. – Когда я был здесь несколько лет назад, до меня доходили слухи, что ты просишь других заключенных тебе их ловить.
И снова Джесс хмыкнул – правда, чуть ли не сконфуженно.
– Крысы. Как же они извиваются и верещат. Могут и цапнуть, если зазеваешься, – добавил он и показал несколько маленьких, но гноящихся шрамов на руках. Крайцлер опять кивнул.
– Такой же сердитый, как двадцать лет назад, а, Джесс?
– Двадцать лет назад я вовсе не был сердитым, – ответил Поумрой все с той же усмешкой. – Я был сумасшедшим. А вы, болваны, слишком тупые, и этого не поняли, вот и все. Какого черта вам тут вообще нужно, док?
– Можешь считать это переосвидетельствованием, – уклончиво ответил Крайцлер. – Порой я ворошу старые дела, смотрю, чем они заканчиваются. Тем более сегодня я здесь все равно по делу…