А между тем пристальный взгляд из чащи леса вернулся и уперся Севастьяну между лопаток. Он быстро метнул взгляд в ту сторону и успел заметить, как колыхнулись ветки.
— Там кто-то есть, — сказал Севастьян, перебивая рассказчика.
Все разом замолчали, посерьезнели. И тут на поляну из леса выбралась девушка, почти девочка. На ней было русское платье. Она выглядела так, словно отошла слишком далеко в лес, пока ходила за ягодами, и заблудилась. Длинная коса свешивались из-под платка, тяжелая, светлая. Она извивалась, будто живая.
Девушка застенчиво приблизилась к костру и замерла. Солдаты ошеломленно разглядывали ее. У нее была бледная, почти прозрачная кожа и очень светлые глаза голубоватого оттенка. Грубоватые руки свидетельствовали о ранней привычке к физическому труду, но держалась она очень прямо и шла легко, как будто ступала по паркету какого-нибудь роскошного дворца, а не по кочковатой почве здешнего глухого леса.
— Здравствуйте, дяденьки, — тихо вымолвила девочка, усаживаясь рядом. — А вы кто будете?
— Мы-то? — подбоченился рассказчик (теперь и мысли не было продолжать историю со всеми ее непристойными подробностями). — Мы-то — государя нашего Иоанна Васильевича люди и воины его славной армии! А ты кто такая?
— Я? — Она чуть призадумалась, как будто этот простой вопрос мог поставить ее в тупик. — Я… Меня звать Евдокия, — выговорила она наконец. — Да, Евдокия.
Севастьян смотрел на нее во все глаза. Что-то несообразное чудилось ему в облике Евдокии. Имя она произнесла естественно, легко — наверняка это настоящее имя девочки. Севастьян, которому доводилось пожить под не своей личиной, знал, какое смущение происходит в душе, когда называешь себя не тем именем, которое дано тебе при крещении и которым называли тебя отец с матерью и друзья.
Нет, что-то другое…
— А что ты здесь делаешь, Евдокия? — спросил Плешка, улыбаясь и протягивая ей ломоть хлеба.
— Благодарю, дядечка, — молвила Евдокия, беря хлеб и тотчас принимаясь точить его мелкими, как у белочки, зубами. — Я-то? Ну, я ищу… своего жениха. У меня жених в солдатах царских. Воюет где-то здесь, под Феллином. Вот я и пошла его разыскивать.
— Как же тебя отец-то с матерью отпустили? — продолжал расспрашивать Плешка.
Остальные дружно закивали. В самом деле! Как могло выйти, чтобы родители отпустили свое дитя — да еще такое! — бродить одну-одинешеньку по лесам, где можно встретить не только дикого зверя, но, что еще вернее, лютого человека!
— Отец с матерью? — опять задумалась Евдокия. Как будто пыталась сообразить, что это такое — «отец», «мать»… — Ну, они меня и не отпускали. Их ведь нет! — добавила она с непонятным облегчением.
— Как это — «нет»? — насторожился Плешка. — Ты что, матушка моя, кикимора, из болота вылезла, если у тебя отца с матерью нет?
— У кикимор бывают родители, — подал голос обычно молчаливый солдат со сломанным носом. Севастьян знал его как человека очень задумчивого, грустного, всегда склонного видеть в происходящем дурное или достойное сожаления.
— Ну, тебе видней, — отмахнулся Плешка.
Прочие засмеялись, только парень со сломанным носом чуть сдвинул брови, как бы размышляя — не обидеться ли ему на подобный намек. Но больно уж хорошее у всех было сегодня настроение. Решил — не обижаться и тоже растянул губы в улыбке.
— Нет, мои родители… Они умерли, — сказала Евдокия, как будто что-то с трудом припоминая. — Их убили… какие-то люди. Они проходили через нашу деревню и убили их. Вот! — Она вскинула глаза и улыбнулась победно. — Я вспомнила! — воскликнула она.
«Девочка немного повредилась в уме, — подумал Севастьян. — Что ж, такое случается… После перенесенных испытаний трудно сохранить рассудок. А у женщины ум слабенький, чуть что — и повреждается. Такими уж они устроены. Их беречь надо, а не пускать бродить в одиночку по лесам, где полно солдат и мародеров».
Вслух же он произнес:
— Меня зовут Севастьян Глебов, а это…
— Солдаты славной армии царя Иоанна! — радостно подхватила девочка, явно гордясь тем, что запомнила.
— Именно. Оставайся ты с нами, не то пропадешь одна. Не бойся, — добавил Севастьян и внимательно оглядел своих людей, одного за другим, — тебя не тронут, не обидят.
— А я и не боюсь, — заверила Евдокия. Она тотчас свернулась клубочком, как кошка, под боком у Севастьяна, и в тот же миг послышалось ее ровное тихое дыхание. Девочка заснула — беспечно и спокойно, как будто находилась на печи в доме своей матери.
Севастьян покачал головой. И тут наткнулся на пристальный взор своего оруженосца.
— Что? — негромко спросил Иону Севастьян. — Что ты так смотришь?
— Не боится она нас, как же… — проворчал Иона. — Как бы нам не пришлось ее бояться.
— Ты о чем? — не понял Севастьян и нахмурился.
— О том. Что-то с ней не так.
— Тебе тоже показалось?
Иона кивнул.
— Уж поверь мне, Севастьянушко, я навидался разных нелюдей. Когда мы с покойным Неделькой скоморошничали — мир его праху! — что только не попадалось нам на пути. И злые люди, и духи, и демоны, и лешаки всякие… Но и хорошего, правда, встречали мы с ним немало. Что было, то было.
— Не жалеешь о том, что эти времена для тебя кончились? — спросил Севастьян, прищурившись.
Иона махнул рукой.
— Что было, то прошло. Я теперь с тобой, и очень этому рад, поверь ты мне. Но вот девчонка эта странная. Беда с ней какая-то приключилась.
— Когда идет война, беда случается сплошь и рядом, — возразил Севастьян. — Ничего в этом странного нет. Люди — не цветы, если их помять, они выпрямляются.
— Женщины — те как раз больше на цветы похожи, — вздохнул Иона. — От одного неправильного вздоха в их сторону вянут… Нет, я о другом, милый ты мой господин. Как бы эта Евдокиина беда на весь наш отряд не перекинулась.
Соледад Милагроса обладала, с точки зрения Ди, только одним недостатком: она любила выпить. Однако и в этом состоянии она могла видеть странные вещи и всегда находила для своих видений яркие, сочные выражения.
— Я знала одну настоящую ведьму, — рассказывала она своему патрону, потягивая пиво кружку за кружкой.
Ди слушал внимательно, вынужденный мириться с пьянством своей помощницы. Без Соледад он почти ничего не мог сделать с кристаллом. Видения ускользали от него, и он грыз себе локти от досады. С другой стороны, владея «стеганографией», он успевал записывать все, что излетало из синюшных уст Милагросы и впоследствии проводил немало часов над этими записями, систематизируя и анализируя их.
— Люди думают, что я ведьма, потому что я похожа на ведьму, — продолжала Соледад. — В странах, где большинство светлоглазы, дурным считается черный глаз; а на Востоке все наоборот — там опасаются светлого глаза. Непривычное пугает, а привычное успокаивает. Поэтому на меня оборачиваются, а настоящую ведьму не видят.