Артем лежал, зарывшись под одеяло с головой, не отвечая на недоумевающие Женькины вопросы, почему Артем тут дрыхнет, когда снаружи так круто, и не заболел ли он вообще. В палатке было жарко и душно, и тем более под одеялом, сон все не шел, как он ни пытался себя заставить, и когда, наконец, он забылся, видения были очень беспокойными и неясными, словно видимые сквозь мутное стекло: он куда-то бежал, разговаривал с кем-то безликим, опять бежал… Разбудил его все тот же Женька, тряхнувший за плечо и шепотом сообщивший: — Слышь, Артем, там тебя мужик какой-то… У тебя проблемы, что-ли? — настороженно спросил он. — Давай я всех наших подниму… — Нет, нормально все, просто поговорить надо. Спи, Жень. Я скоро, — так же тихо объяснил Артем, натягивая сапоги, и дожидаясь, пока Женька уляжется обратно. Потом, по возможности тихо, он вытащил из палатки свой рюкзак и потянул было и автомат, как Женька, услышав металлическое клацанье, снова обеспокоенно спросил: — Это тебе еще зачем? Ты уверен, что у тебя все в порядке?
Артему пришлось отпираться и сочинять, что он просто хочет тут знакомому кое-что показать, что они тут поспорили, что с ним, что все хорошо, и прочая, и прочая. — Врешь! — убежденно резюмировал Женька. — Ладно… Через сколько времени начинать беспокоиться? — Через год… — пробормотал Артем, надеясь, что это прозвучало достаточно неразборчиво, отодвинул полог палатки и шагнул на платформу. — Ну, пацан, ты и копаешься, — недовольно процедил сквозь зубы ждавший его там Бурбон. Одет он был так же как и прежде, только за спиной висел высокий рюкзак. — Твою мать! Ты чего, собираешься с этой дурой через все кордоны тащиться? — брезгливо поинтересовался он, указывая на Артемов автомат. У самого него, к своему удивлению, Артем никакого оружия не обнаружил.
Свет на станции померк. Народу на платформе не было никого, все уже улеглись, утомленные пирушкой. Артем все равно старался идти побыстрее, боясь все-таки натолкнуться на кого-нибудь из своих, но при входе в туннель Бурбон осадил его, сказав идти помедленнее. Патрульные на путях заметили их и спросили издалека, куда это они собрались в полвторого ночи, но Бурбон назвал одного из них по имени, и пояснил, что по делам. — Слушай, короче. Сейчас здесь на сотом и на двухсот пятидесятом заставы будут. Ты это, главное, молчи. Я сам с ними разберусь. Жалко, что у тебя калаш ровесник моей бабушке… Не спрячешь никуда… Где только ты откопал дрянь такую? — поучал он Артема, зажигая фонарь.
На сотом метре прошло гладко. Здесь тлел небольшой костерок, у которого сидело два человека в камуфляже. Один из них дремал, а второй дружески пожал Бурбону руку. — Бизнес? Понима-аю, — с заговорщической улыбкой протянул он.
До двухсотпятидесятого метра Бурбон не проронил ни слова, угрюмо шагая вперед. Был он какой-то злой, неприятный, и Артем уже начал раскаиваться, что решился отправиться с ним. Отстав на шаг, он проверил, в порядке ли автомат, и положил палец на предохранитель.
У последней заставы вышла задержка. Там Бурбона то ли не так хорошо знали, то ли, наоборот, знали слишком хорошо, так что главный отвел его в сторону, заставив оставить рюкзак у костра, и долго допрашивал о чем-то. Артем, чувствуя себя довольно глупо, остался у костра и скупо отвечал на вопросы дежурных. Те явно скучали, и были горазды поболтать. Артем по себе знал, что если дежурные так разговорчивы — это хороший знак, раз скучают, то все спокойно. Если бы сейчас у них что-нибудь тут странное происходило, ползло бы что из глубины, с юга, прорваться кто пытался, или звуки слышались подозрительные, они бы тут сгрудились вокруг костра, и молчали бы так напряженно, и глаз с туннеля не сводили. Значит, сегодня все спокойно в туннеле. Значит, можно идти не опасаясь, во всяком случае, до Проспекта Мира. — Ты ведь не местный. С Алексеевской, что ли? — дознавались дежурные, пытливо заглядывая Артему в лицо.
Артем, помня наказ Бурбона молчать и ни с кем не разговаривать, пробормотал что-то неясное, что можно было понять по-разному, предоставив спрашивающим полную свободу трактовать его бурчание. Дежурные, отчаявшись добиться от него ответа, переключились на обсуждение рассказа какого-то Михая, который на днях торговал на Проспекте Мира и имел неприятности с администрацией станции.
Довольный, что от него наконец отстали, Артем сидел и сквозь пламя костра всматривался в южный туннель. Вроде, это был все тот же бесконечный широкий коридор, что и на северном направлении на ВДНХ, где Артем совсем недавно вот точно так же сидел у костра на посту на двухсот пятидесятом метре, да и, наверное, все тот же самый, что и в любой другой точке метро. С виду он ничем не отличался… Но было что-то в нем, не то особый запах, доносимый туннельными сквозняками, не то особенное настроение, аура что ли, присущая только этому туннелю и придававшая ему его индивидуальность, делавшая его непохожим на все остальные. Артем вспомнил, как отчим говорил как-то, что нет в метро двух одинаковых туннелей, да и в одном и том же два разных направления — и те отличаются. Эта сверхчувствительность развивалась с долгими годами походов, и не у всех. Отчим называл это «слышать туннель», и это у него было, он этим гордился и не раз признавался Артему, что уцелел в очередной переделке только благодаря этому своему чувству. У других, несмотря на все их долгие странствия по метро, ничего такого не получалось. Некоторые приобретали необъяснимый страх, кто-то слышал звуки, голоса, постепенно сходил с ума, но все сходились в одном: даже когда в туннелях нет ни души, они все равно не пустуют. Что-то невидимое и почти неощутимое медленно и тягуче текло по ним, наполняя их своей собственной жизнью, словно тяжелая стылая кровь в венах каменеющего левиафана.
И сейчас, не слыша больше голосов дежурных, тщетно пытаясь увидеть что-либо во тьме, стремительно густеющей в десяти шагах от огня, Артем начинал понимать, что имел ввиду отчим, рассказывая ему о «чувстве туннеля». Дальше этого места ему не приходилось еще ступать в сознательном возрасте, и хотя он знал, что за нечеткой границей, очерченной пламенем костра, где багровый свет мешался с дрожащими тенями, есть еще люди, но в данное мгновение это представлялось ему невероятным: казалось, жизнь кончалась в десяти шагах отсюда, впереди больше ничего не было, только мертвая черная пустота, отзывающаяся на крик обманчивым глухим эхом… Но если сидеть так долго, если заткнуть уши, и гам болтающих дежурных останется снаружи, если смотреть вглубь не так, будто пытаешься там что-то особенное выглядеть, а иначе, словно пытаешься взгляд свой растворить во мгле, вместе с собой, слиться с ним, стать частью этого левиафана, не чужеродным телом, а клеткой его организма, то сквозь руки, закрывающие доступ звукам из внешнего мира, минуя и органы слуха, — напрямую в мозг начнет литься тонкая мелодия — неземное звучание недр, смутное, непонятное… Совсем не тот тревожный зудящий шум, плещущий из разорванной трубы в туннеле между Алексеевской и Рижской, нет, нечто иное, чистое, глубокое…