Антигона расхохоталась:
– Да, ты это понял!
Петр взял ее лицо в ладони и, поскольку Антигона попыталась вырваться, ухватил ее покрепче за уши.
– Кто ты?
– А ты как думаешь? – засмеялась она и ударила его прядью волос с тяжелой папильоткой.
– Скажи!
– Сказать твои мысли?
– Ты была словом – «Антигона». Давно.
– О, я – слово! – кивнула она, заставляя его выпустить ее уши. – Я слово «Антигона», и я слово «сестра». Ты видел меня во сне?
Он молча улыбнулся ей.
Она с восхищением посмотрела на его зубы, а потом сказала:
– Я тоже. Ты был в моем сне. Но ты не был словом.
– Кем же я был?
– Кусок мяса.
– И я молчал?
– Ты молчал и был мой брат. Ты – немой, ты – никто. Называется – подменыш.
– Почему?
– Необходимость. Жертва.
– Почему? – опять спросил он.
– Это в крови, – ответила Антигона. – Понимание сроков. Женщины знают, когда пора это сделать. Если не добавлять людей, наш род прервется. Нужен был человек. Она подменила детей. Ты – подменыш.
– А тот, второй… мой двойник? – не выдержал Петр.
– Что? – удивилась Антигона. Ее черные глаза сияли, как будто в них налили по ведру света.
– Какой он? На кого он похож?
Антигона удивленно подняла брови.
– Он похож на человека. Он не похож на брата.
– Он слабый? – жадно поинтересовался Петр.
– Ты – очень сильный, – сказала Антигона.
– Он слабый! – повторил Петр.
Антигона пожала плечами:
– Он человек. Он – мешок со свежей кровью. Он не похож на брата. Ты – другой. Ты больше не кусок мяса.
– Кто же я? – допытывался Петр.
Самым важным для него было сейчас понять, каким видит его Антигона.
– Ты – кусок камня, – сказала она важно. – Идем. Мои башмаки скоро закончатся.
Он покачал головой, показывая, что не понимает смысла последней фразы.
Она показала на свои ботинки.
– Башмаки. Я должна вернуться домой до заката, иначе застряну. Ты любишь обувь? Подумай над этим. Это важно.
Она шагнула вперед, потом еще и еще – и вдруг исчезла.
Петр остался один во дворе-колодце, под окном дома, где жила его не-мать, грустная женщина без судьбы. И место это, и знакомство не несли в себе ровным счетом никакой отрады, но Петру казалось, что ему подарили нечто огромное и чрезвычайно важное.
Он раскинул руки в стороны и медленно закружился по двору. Он знал, что не-мать наблюдает за ним из окна. Она часто смотрит на людей и вещи, не понимая их смысла и не впуская их в душу, – она лишь следит за тем, как жизнь проходит мимо.
Распахнулось совершенно другое окно, не то, о котором думал Петр, и оттуда показалась растрепанная старуха.
– Пошел вон! – заорала она. – Пьянь! Бродяги! Шляются тут! Здесь приличный дом! Я милицию позову! Убирайся, тебе говорю!
И она разразилась бранью, в которой Петра больше всего удивило слово «проститутка». Он так и не понял, к кому оно было отнесено.
Не переставая кружиться и подскакивать, он пересек двор и выбежал в переулок, а оттуда в два прыжка добрался до роскошной улицы-красавицы. Здесь город встретил его, словно подвыпившего джентльмена, и с легкой иронией вопросил: «Неужто допустимо посещение подобных мест? Если бы вы, милостивый государь, вздумали пуститься в пляс на Невском, вам никто бы и слова худого не сказал, так нет, угораздило вас забраться в эдакие трущобы! За трущобы я, милостивый государь, совершенно не отвечаю».
И хоть это было сущим лицемерием – город сам развел эти трущобы и, уж конечно, нес за них полную ответственность, – Петр послушно поник головой и степенным шагом добрался до общежития.
* * *
Той ночью он не спал. Он понял о себе сразу три важные вещи: во-первых, он должен разбогатеть; во-вторых, он обожает обувь, а это верный признак скорого богатства; и в-третьих, у него есть способ добыть деньги.
«Антигона, – прошептал он под утро, когда вселенная, измученная мириадами искапризничавшихся снов, была хрупка и беззащитна и свободно пропускала слова из одного мира в другой. – Антигона. Сестра».
Второе слово было сладким, первое – гудящим. Петр никак не мог для себя решить, какое из них лучше.
* * *
Сергея Николаевича Михайлова все знакомые и даже прораб называли Михля. Он был рыжий – весь, с головы до ног. Его покрывали расползшиеся по всему телу веснушки. Его глаза были желтыми, а волосы – цвета пожара на ярком солнечном свету.
В юные годы Михля закончил институт и намеревался до конца дней своих проектировать турбины. Но тут в стране что-то случилось и стало не то чтобы совсем плохо, но как-то крайне странно с работой и вообще, – и Михля, махнув рукой на свои турбины, начал работать на стройках.
Из всех богатств у Михли было одно – автомобиль «жигули». Старую машину, жертву множества ремонтов, подарил Михле младший родственник, вовремя сообразивший закончить юридический факультет и получивший работу в банке.
Михля ездил на своей машине на работу, а вечерами немного подрабатывал извозом и тем «оправдывал» бензин. Домой он не торопился: дома у него ничего интересного не было, ни предметов роскоши, ни близких людей. Телевизор он тоже, как правило, не смотрел – сразу засыпал.
Вот такой был скучный человек Михля.
* * *
Город бежал перед «жигулями», такой же будничный, как эта раздолбанная машинка. Михле никогда не приходило в голову попытаться представить, каким выглядит этот же самый город из окна сверкающего джипа. Может быть, просторным, как саванна, полным загадок и опасной дичи? А из окна «мерседеса»? Обманчиво услужливым, изысканным, готовым в любое мгновение вонзить нож в спину?
Внезапно Михлю посетил редкий гость – одно воспоминание из очень далекого детства. Воспоминание о том, как он впервые услышал слово «жигули» и еще несколько незнакомых, новых слов.
Всезнающий дядя, старший мамин брат, сказал за чаем:
– Между прочим, наши «жигули» за границей называют «лада». Экспортный вариант.
– Почему «лада»? – удивилась мама.
– Ну, такое русское название, – объяснил дядя.
– Почему не «жигули»?
– Потому что «жигули» в переводе с ихнего означает «сутенер», – последнее слово дядя произнес сквозь зубы как нечто неприличное.
Михля (в те годы его называли Сержиком) робко подал голос:
– А что такое сутенер?