– Да. Да. Поезжайте сейчас. Здесь на дорогу и на билет. Я знаю цены.
– Мне еще потребуется на холст и краски, – предупредил художник.
– Здесь миллион рублей. Этого хватит.
Художник молча закрыл глаза. Он ощутил – только на миг, но все же – желание поцеловать руку дающего и назвать его своим сюзереном. Потом ему просто стало тепло. «Черт побери, – подумал он, – это волшебно».
– Это волшебно, я знаю, – сказал Петр Иванович. Очевидно, он прочел мысли художника. – Я был в вашем положении. Хотя без таланта. Деньги. Сделайте мне Елизавету Петровну.
Художник уже пришел в себя.
– За миллион я вам сделаю не только Елизавету, но и всех ее фрейлин и подружек, – заверил он полушутя. Ему хотелось поскорее забыть то странное мгновение.
Но тролль уверенно, как бы сознавая свое право сюзерена, положил свою тяжеленную руку ему на плечо.
– Не надо всех фрейлин, – сказал Петр Иванович. – Не надо всех подружек. Только Елизавета Петровна.
– Хорошо, – смирился художник. – Только Елизавета.
* * *
В те лихорадочные годы Петр Иванович почти не вспоминал ни о своей сестре, ни о своих снах, ни о том слове, которое было ему подарено. Слово «Антигона» означало мечтательный зов далекой родственной крови. Елизавета Петровна – дщерь Петрова с пышной розой меж пышных грудей, с ярким круглым румянцем на наливных щеках, с дерзкими глазами и птичкой в прическе – означала здешний мир, чужой, но доступный. У подменыша не может быть родины – это Петр Иванович усвоил уже давно, – но никто не запрещает ему предаваться обожанию. Елизавета Петровна как раз и воплощала в себе все то, что он обожал.
Ее портрет висел в комнате на широкой синей, разрисованной голопопыми амурами ленте, купленной в магазине «все для новорожденных».
– Главное, Михля, – избегать курятины, – сказал Петр Иванович, когда они с другом отмечали новоселье. – Тролль-мутант еще хуже, чем «новый русский». Нет данных. А я все-таки эмигрант.
– Ты подменыш. Это совсем не то же самое, что эмигрант, – возразил Михля. Он выпил немножко водочки и очень раскраснелся.
Петр Иванович обхватил его своей лапищей и удушающе прижал к себе.
– Еще пара лет удачной охоты – и у нас будет все, что мы хотим.
– А что мы хотим? – пискнул Михля.
Петр Иванович выпустил его из объятий и удивленно заморгал, крепко вжимая ресницы в щеку.
– Обувной магазин! Что же еще?
– Обувной?.. – Михля быстро проглотил еще один стопарик водки.
– Ты разве не хочешь?
– Н-не знаю…
– Зато я знаю, – с облегчением захохотал Петр Иванович. – Эх ты… Михля!
* * *
Постижение сущности обуви приходит к троллю в период полового созревания, поэтому для каждого тролля в стремлении обладать обувью заключается нечто от сексуального влечения.
– Вот чего я совершенно не понимаю и, наверное, никогда не пойму, – признал Михля, когда Петр Иванович поделился с ним этим откровением о себе и своем народе.
– Например? – Петр Иванович пошевелил бровями. – Например, чего ты не понимаешь конкретно?
– Сексуальное влечение, – расхрабрился Михля и тотчас покраснел, хотя у него, разумеется, уже бывали разные отношения с женщинами, – это такая штука… Определенная.
– Обувь, – сказал Петр Иванович, – еще более определенная штука.
– Я хочу сказать, что влечение – оно всегда к определенной женщине, даже если ты с ней не знаком. Даже если это Мерилин Монро, понимаешь? Это невозможно и в то же время совершенно реально.
– Нет ничего, что противоречило бы обуви, – отрезал Петр Иванович. – Ты думаешь о женщине и тут же думаешь об обуви. Одновременно. Это как запах любовницы, когда она в соседней комнате. Все очень реально.
Михля, как всегда, утонул в рассуждениях приятеля и просто покорно кивнул.
Некоторое время Михля не без напряжения размышлял об обуви, а потом просиял лицом при мысли о том, что и ему довелось сделать открытие, пусть даже худосочное, касающееся не «обуви-женщин» вообще, а его, Михли, в малой частности.
– Мне кажется, – произнес Михля, – я только что открыл, в чем главная разница между мной и тобой.
– Говори! – потребовал Петр Иванович. Было очевидно, что его это тоже взволновало.
– Я всегда относился к обуви как к врагу, – сказал Михля. – Я ненавидел обувь с самого детства. Я видел в ней источник множества бед. Она всегда подводила меня. Она то промокала и служила причиной простуды, то рвалась. Сколько раз у меня в самый неподходящий момент отлетала подметка!
– Не существует подходящего момента для отлетания подметки, – заметил Петр Иванович философски. – Но ты прав: когда случается так, это чрезвычайная гнусность. – Он нахмурился.
Михля продолжал:
– Вечно приходилось тратить на обувь то, что было отложено на какие-то другие, более интересные вещи… Более интересные для меня, – пояснил он торопливо. – И не было еще ни одной пары, которая бы мне по-настоящему нравилась. Я всегда покупал то, что подходило по размеру.
– Почему? – удивился Петр Иванович. – Это нереально!
– Реально, – вздохнул Михля. – Я стесняюсь разуваться при посторонних. Знаешь, некоторые женщины стесняются есть при посторонних, а я – снимать обувь.
Не говоря ни слова, Петр Иванович схватил Михлю за ногу. Это произошло так внезапно, что Михля опрокинулся назад и едва не упал, стукнувшись затылком. Петр Иванович поймал его в последний момент.
– Что ты де… – задохнулся Михля.
Петр Иванович сдернул ботинок с его ноги и некоторое время созерцал Михлину ступню в носке. Потом отпустил его и сунул ботинок ему в руку.
– Обувайся. У тебя не безобразные ноги. Бывает – кривой мизинец или шишечка у большого пальца. Но у тебя – обычные. И плоскостопия нет. Или есть? – Он с подозрением прищурился.
Михля, красный, с растрепанными желто-морковными волосами, молча натянул ботинок. Он разозлился.
Петр Иванович сказал примирительно:
– Мы ведь друзья.
– Ты не должен был так делать, – пробормотал Михля.
– Я тролль, – важно произнес Петр Иванович, – я мог так делать.
– А мой друг – не мог!
– «Тролль» – «друг». «Тролль» – важнее, – сказал Петр Иванович.
– А я думал, что «друг» важнее, – с горечью отозвался Михля.
Петр Иванович сказал, пропустив последнюю реплику приятеля мимо ушей:
– Будет небольшой магазин. Витрина должна отпугивать.
Михля молчал. Он не желал продолжать разговор, потому что обида еще не покинула его сердца, но уходить тоже не решался: слишком многое связывало его с Петром Ивановичем, чтобы можно было рискнуть его дружбой и пойти на ссору. И потом, неизвестно, какой у троллей кодекс дружбы-ссоры. Может быть, после первой же размолвки всякие отношения между бывшими друзьями прекращаются навсегда. Если судить по сказкам, характер у троллей раздражительный и их отличает злопамятность.