Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать; иных тревог
Довольно есть…
Даже здесь не слышно упрека: поэт наконец-то признает за другим человеком право не мучить себя тяжелыми думами и жить более-менее спокойно, насколько это вообще возможно на земле.
Для себя же он отводит в ее жизни ничтожно малую роль:
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так? —
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..
Все. Чудак — затерянный в чужом краю — вдруг вздумавший написать письмо — мимолетное, необязательное воспоминание. Он согласен быть для нее только тенью, в то время как она останется для него единственной.
Интересно, что по настроению, по тону и по отношению к себе, своему будущему и к старинным (уже!) друзьям — Алексею Лопухину и Вареньке — стихотворение «Я к вам пишу» и написанное 16–26 октября 1840 года письмо Алексею совпадают.
«Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал, — писал Лермонтов. — Бог знает, что с вами сделалось; забыли, что ли? или пропадают? Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна; а описывать экспедиции не велят… Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем. Варвара Александровна будет зевать за пяльцами и, наконец, уснет от моего рассказа, а тебя вызовет в другую комнату управитель, и я останусь один и буду доканчивать свою историю твоему сыну, который сделает мне кака на колена…»
Здесь — определенный образ «чудака», «чудаковатого родственника», отставного военного, с которым мягко, по-домашнему, не считаются. На большее Лермонтов вроде бы и не рассчитывает: ему довольно для счастья видеть поблизости зевающую над пяльцами Варвару Александровну, а нет ее, так хотя бы воспоминания о ней.
Необходимо помнить также о том, что судить о человеке следует по сказанному в конце жизни, а не в начале ее. И как бы ни буйствовал в эгоцентрических страстях Лермонтов в свои семнадцать, в двадцать лет, к двадцати семи он научился быть совершенно другим.
* * *
Экспедиция длилась девять дней. 15 июля отряд генерала Галафеева вернулся в Грозную. Но уже через два дня выступили опять — в Северный Дагестан. Через крепость Внезапную отряд подошел к Мятлинской переправе и, простояв здесь лагерем, направился к Темир-Хан-Шуре, но при приближении войск горцы рассеялись. Галафеев закончил работы по укреплению Герзель-аула и вернулся 9 августа опять в Грозную. Лермонтов принимал участие во всех этих походах и участвовал в перестрелках. Между 17 и 23 июля, пока отряд находился у Мятлинской переправы, барон Пален в палатке подполковника Генерального штаба барона Россильона нарисовал известный портрет Лермонтова — в профиль. Этот рисунок часто воспроизводят на собрании стихотворений.
В конце сентября отряд генерал-лейтенанта Галафеева выступил из крепости Грозной через Ханкальское ущелье к реке Аргуну. Лермонтов был прикомандирован к кавалерии отряда и вскоре «обратил на себя особенное внимание» отрядного начальника «расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством», как сказано в наградном списке (опять наград никаких не дали — высочайше не утвердили).
10 октября 1840 года выбыл раненым из строя Малороссийского казачьего полка юнкер Руфин Дорохов. Лермонтов принял от него начальство над «охотниками»(добровольцами), выбранными в числе сорока человек из всей кавалерии.
Так началась короткая, но славная и отчасти невероятная история «Лермонтовского отряда».
«Невозможно было сделать выбора удачнее: всюду поручик Лермонтов, везде первый подвергался выстрелам хищников и во главе отряда оказывал самоотвержение выше всякой похвалы. Я хорошо помню Лермонтова и, как сейчас, вижу его перед собой, то в красной канаусовой рубашке, то в офицерском сюртуке без эполет, с откинутым назад воротником и переброшенной через плечо черкесской шашкой, как обыкновенно рисуют его на портретах. Он был среднего роста, со смуглым или загорелым лицом и с большими карими глазами. Натуру его постичь было трудно. В кругу своих товарищей гвардейских офицеров, участвовавших вместе с ним в экспедиции, он был всегда весел, любил острить, но его остроты часто переходили в меткие и злые сарказмы и не доставлявшие особого удовольствия тем, на кого они были направлены… Он был отчаянно храбр, удивлял своею удалью даже старых кавказских джигитов, но это не было его призванием, и военный мундир он носил только потому, что тогда вся молодежь лучших фамилий служила в гвардии. Даже в этом походе он никогда не подчинялся никакому режиму, и его команда, как блуждающая комета, бродила всюду, появляясь там, где ей вздумается. В бою она искала самых опасных мест».
Так вспоминал Лермонтова Константин Христофорович Мамацев, офицер-артиллерист, позднее — известный деятель грузинской культуры. Лермонтов познакомился с ним летом 1840 года. Тот самый артиллерист, который «просил картечи» и которого усталый поэт слышал сквозь сон («слушал равнодушно»), — это и есть Мамацев, как полагают. Во время осенней экспедиции 1840 года Лермонтов выручил его орудия, в ноябре они вместе участвовали в ожесточенном бою в Алдинском лесу. Константин Христофорович прожил долгую жизнь (скончался в 1900 году), оставил интересные мемуары. Считалось, что существовала его переписка с Лермонтовым, но эти письма сгорели.
Разумеется, нам приятно цитировать воспоминания Мамацева, который с таким теплом говорит о своем боевом товарище.
Долоховский отряд очень быстро признал Лермонтова, который «умел привязать к себе людей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода».
Эти казаки-охотники всегда находились впереди отряда, первыми встречались с неприятелем, сражались бесстрашно и часто обращали в бегство превосходящего их по силе врага.
Лермонтов был в восторге от происходящего. Куда подевался чистюля, у которого при себе всегда была «ослепительной белизны рубашка»? Барон Л. В. Россильон, который был в отряде Галафеева старшим офицером Генерального штаба, говорил Висковатову нечто прямо противоположное: «Лермонтов был неприятный, насмешливый человек и хотел казаться чем-то особенным. Он хвастал своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею!
Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это недолго, впрочем, потому, что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! — ибо кто же кидался на завалы верхом?! Мы над ним за это смеялись».